Елена Блонди - Ястребиная бухта, или Приключения Вероники [СИ]

— Да ладно, — неуверенно повторил Пашка, и чтоб отвлечь Нику от обсуждения снежной девы, спохватился, — ты сама-то, давай, что в бухте стряслось? Ника рассказала, стараясь говорить легко, как о веселых пустяках.

О том, как упал обломок, перегородив тропу, и как она лезла сбоку, чтоб успеть проводить Фотия. И про веревку, брошенную черным капюшоном. Про глину с трещиной. Пашка мрачнел, слушая. Ерошил короткие, потемневшие за зиму волосы. Когда замолчала, кивнул.

— Короче так. Без пистолета не лазь больше, поняла? Он конечно, липовый, но если ракетой в морду жахнешь, до самой шеи все разнесет.

Я тебя научу быстро перезарядить, там легко. Ну и всегда можешь сигнал подать. Черт, собаку бы надо.

— Паш, ну что сразу в морду, — расстроилась Ника, — он же кинул веревку, этот непонятно кто. Значит, все не так плохо?

— Я когда маленький был, у нас тут поймали маньяка. Тоже хороший такой дядечка, днем с девочками знакомился, мороженком кормил. Звал на скалы, показать красоты всякие, закат любил смотреть. Три раза успел показать. Оно знаешь, когда прибоем тело повозит всю ночь об скалы, поди потом разбери — просто насиловал или еще перед этим мучил.

— Господи!

— Такие вот добренькие бывают. Поняла? Ника закивала. Не удержавшись, добавила:

— Вот и Ласочка. Она с виду добренькая.

— Что ты заладила! — Пашка встал, снимая кота и усаживая на нагретую табуретку, — она же баба! Девка! А то был мужик. Разница есть? Ника отставила пустую кружку и засмеялась, тоже вставая:

— Историю учи, герой! Да мы вам мужикам в коварстве сто очков дадим вперед! Пойдем уже трудиться?

В спальне, снова натягивая свитер, Ника нащупала в кармане рубашки обрывок фотографии и, вытащив, повертела в руках. Рассказать ли Пашке? Но все было таким непонятно расплывчатым, а у него и так в эти дни горестей хватило. Она снова засунула ломкую полоску в карман, наказав себе выбрать немножко времени и сосредоточенно подумать — насколько это важно. Может, просто пустяк.

Март шел по-над морем, меряя степь неровными медленными шагами.

Никуда не торопился, замирал, останавливая время и злорадно ухмыляясь из-под насупленных холодных бровей. А то, вдруг раздобрившись, светил солнышком, но только Ника с надеждой запихивала в карманы куртки вязаные перчатки — снова щерил ледяные зубы, кидал в лицо горстями стылый ветер, который, казалось, воет насмешкой в озябшие уши — не будет вам весны, не придет! Кроме неприятного марта, который виделся Нике одетым в ношеные лохмотья стариком, ничего в Ястребиной бухте особенного не происходило. Да и старик-март не скажешь, что происходит, сердито думала она, напяливая надоевшие перчатки. Хорошо, работы полно, хотя, говоря слова и думая мысли о том, что к сезону надо успеть как можно больше, она уже в наступление горячего летнего сезона не верила. Откуда бы ему взяться тут, в насквозь промерзшей степи, раскинутой над свинцовым морем, как старый дырявый платок.

— Я знаю, — сказала как-то, отодвигая ногой банку с краской и застегивая испачканными пальцами воротник до подбородка, — я поняла, у нас зима — весной. Так? Фотий кивнул, вытирая кисть, которой подкрашивал железные перила.

Ника скорбно вздохнула.

— А я радовалась, какая теплынь, трава в ноябре по колено. И в октябре, помнишь — бабочки и пчелы? А она просто переехала! Началась в январе и, погоди, февраль, март, да еще, наверное, прихватит кусочек апреля?

— Как всегда, — Фотий улыбнулся ее расстроенному лицу с пятном краски на щеке, — зато потом лето, не забыла? Нам бы успеть. К маю.

А там закрутится, Ника-Вероника, еще будешь вспоминать, как мы у печки ленились.

— Хочу уже вспоминать. Ветер загремел, утаскивая снятую с банки крышку, покатил по двору, швырнул на ступеньки. Фотий снова посмотрел, как Ника вытирает покрасневший нос скомканной бумажной салфеткой.

— Тебе надо съездить домой. Побудь с Женькой, с мамой. Умаялась ты тут в рабочем старье. И они скучают. Мама звонила вчера и Ника чуть не заплакала, когда Женька, сопя в трубку, сказал:

— К тебе хочу. Купаться.

— Женечка, да тут мороз, ветер знаешь какой?

— Нет, — сурово ответил сын, — нету мороза. Там же море. И Паша. И Ника его вполне поняла. Какой-такой мороз в прекрасном краю, где море и загорелый Пашка. Может и правда, поехать на недельку? Фотий ушел за угол, гремел там чем-то. Высунувшись, перекричал налетающий порывами ветер:

— Марьяшку через три дня забираем. Даже Павел согласился еще побыть, не сбежит, как она вернется. Нормально, поезжай. Вытащил длинные доски, шмякнул их наземь.

— Синоптики обещали снегопады. Может дорогу занести совсем. Думай, Ника.

— А ты? — она подошла и прислонилась к его куртке. Он повернулся, отгораживая ее от ветра.

— Поскучаю и помру.

— Ой, ну тебя. Он улыбнулся:

— Буду работать. В апреле Мишаня приедет, тогда тебе тут надо.

Привезет свою Марину, станет предложение делать. Под абрикосами.

Снова на ней жениться хочет.

— А я при чем?

— Сказал, ты на него вдохновляющее действуешь. Сказал, у тебя энергетика светлая. Будет питаться.

— Вампир какой. Ладно, Мишане можно. Он хороший. Фотий осматривал доски, придерживая Нику, делал шаг в одну сторону, в другую, и она послушно топталась, то выглядывая из-за локтя, то задирая голову, чтоб посмотреть на его лицо.

— Соскучилась я по Женьке. И по девочкам. Ника вспомнила последние Васькины новости.

— Куся, — кричала та в телефон, радостным голосом тоскующей лебедицы, — Кусинька, я замуж выхожу! Куся, а твои босолапки, беленькие такие с ремешочками, они какого размера? Не тридцать пятого, не? Знаю, что у тебя тридцать седьмой, ну думаю, а вдруг.

Папа сказал, в «Меридиане» закажем столики, ты свою Тину Дивановну обязательно бери, я в нее буду бросаться букетом, Куся! Я бы в тебя бросилась, но твой Фотий, он же меня убьет тогда. Куся, я еще чего подумала, когда тебе будет сорок пять, а ему сколько же это будет?

Нет, нет, я так. Ты не думай, он хорошо сохранится. Наверное. Ты ему давай витамины, поняла? Я тут папе купила, гертон… герон… ой, не помню, в общем, для дядек. Какой жених? Мой? Как в смысле кто?

А-а-а, ты может, даже, и знаешь, двоюродный брат жены брата Холика, с которым я когда-то… ну ты поняла. Да неважно. Главное, я тут достала же! Щас, щас, где тут, ага — ламе-букле и шанжан. Кусинька, я не знаю, с какой стороны у этого шанжана ламе, а с какой букле, но таа-ак краси-и-о-во-о! Белое и все сверкает переливами. Кого как зовут? А, ну так Криничка зовут. Почему кликуха, это фамилие у него такое. Ой… Куся… Это, что ли, я стану теперь Василина Криничка?

После разговора Ника хохотала еще час, отмахиваясь от вопросов Фотия. А потом унесла в гостиную свою чашку, включила мигающий телевизор и стала по Ваське скучать. Заодно и по Тинке тоже. Обе, конечно, летом приедут, как и в прошлом году. Василина на обрыве обнаружила заросли бешеных огурцов и три дня провела, ползая на коленках, обламывая пузатые светленькие огурчики и визжа, когда они плевались семенами, пока Тина и Ника валялись в шезлонгах и чудесно сплетничали, намазывая друг друга маслом для загара и от загара. На веранде тогда еще гремела кастрюлями Марьяна, и Пашка вытаскивал из ангара гидрокостюмы, колдовал над ними, сгибая загорелые плечи.