Эмил Манов - Сын директора

Она идет умыться. Потом велит мне повернуться спиной, — не любит, когда смотрят, как она одевается.

Я встаю у окна. В дворике за домом, двое мальчишек, из многодетной семьи соседей играют. Водит, конечно, тот, что поменьше. Другой, постарше, забравшись на пыльную грушу, ломает сухие веточки и бросает их в брата. Тот прислоняется к забору с видом оскорбленного достоинства: «Это не считается. На дереве и дурак может спрятаться». Он почесывает одной босой ногой другую, нос его, похожий на сливу, у которой содрана кожица, сердитым шмыганьем выражает возмущение своего хозяина. Мать вешает белье во дворе. Кончив, она командует: «А ну, разбойники, ужинать. Марш передо мной!» И тяжелой рукой дает им по подзатыльнику, но они только почесываются и весело бегут впереди нее. Знают, что это она от нежности. Когда есть нежность, человек готов все вытерпеть, не только подзатыльник…

— Готово, — говорит Зорка у меня за спиной.

Я оборачиваюсь, и мне становится дурно. Она действительно готова, всей своей особой излучает розово-лиловый свет. Розовое платье из искусственного шелка, лиловые чулки в крупную сетку, словно сделанные из рыбацкого невода, белые туфли с бантами на ногах. Даже на глазах синий грим. Она победоносно смотрит на меня, и кружится, чтобы я мог осмотреть ее со всех сторон.

— Так идет?

— Идет, — мямлю я, думая о том, какое она произведет впечатление в Танином доме. — Только если уберешь синьку с глаз, будешь еще красивее.

— Ты это серьезно?

— Честное слово.

Она колеблется секунду-другую, потом начинает стирать грим, и ей снова приходится умываться. Я больше ничего не смею говорить: знаю, рассердится. Мне даже приходит в голову, что в таком туалете Зорка явится самым большим моим фокусом. Даже записочка в букете не нужна.

От этой мысли мне становится весело, хотя в ней есть и немножко злобы, и немножко чувства вины перед Зоркой, и мы выходим, сопровождаемые эмалированным взглядом хозяйки.

Со стороны, наверное, мы представляем потрясающее зрелище. Я с букетом в руке, который держу, как ружье «на караул», Зорка в яркой феерии своего туалета ступает мелкими дамскими шажками, потряхивая роскошной красноватой гривой. Впрочем, грива у нее действительно роскошная, и глаза тоже, и длинные, словно изваянные ноги, — если ее еще и одеть как следует, действительно с ума может свести публику.

Я останавливаю такси, шофер кивает, — свободно. Открываю перед Зоркой заднюю дверцу. Она в восхищении:

— Пешо, да ты у нас кавалер!

— А ты только сейчас узнала?

— Молодец!

Сажусь и я, она сует руку в мою и прижимается к моему плечу. Я вытаскиваю руку и кладу ее на спинку сиденья, за плечами у Зорки, — так полагается держаться, когда едешь в такси с девушкой. Во взгляде Зорки обожание, шофер подмигивает мне, в зеркальце над ветровым стеклом. Я ему тоже подмигиваю. Мы все трое смеемся.

— Какие мы важные, — говорит Зорка мне на ухо. — Видел бы сейчас нас Ненов…

— Почему Ненов?

— Да ну, пристает, — смеется Зорка, — только напрасно надеется. Говорит, как получит «запорожец», будет меня возить, если только захочу. Я ему обещала, что все расскажу жене, он и скис.

Она смеется, словно поет, а шофер часто поглядывает на нее в зеркальце. У Зорки действительно хороший голос, альт, только поет она самые идиотские эстрадные песни. И как только она их запоминает… Потом она сообщает, что сегодня утром после работы ходила к бате Апостолу. Он живет где-то поблизости от «Надежды», слева от шоссе, не доходя до реки. Отнесла ему свежих огурцов и триста граммов виноградной, но он съел один огурчик без соли, а водку заставил ей забрать, чтобы не торчала перед глазами. Ему и курить запретили.

— Так плохо?

— Посмотреть на него — так ничего, такой же, как был. Только задыхается, когда ходит по комнате, и цвет лица неважный.

— И что он сказал?

— Спрашивал про всех, особенно про Кореша и про тебя. Похоже, на работу вернется не скоро. Врач сказал — еще месяц лежать.

— Выздоровеет, — говорю я, потому что больше сказать нечего. — Ты что, очень его любишь?

Зорка кивает и, умолкнув, смотрит в окно. Ее рыжие волосы горят в лучах заката. Мне кажется, что если зарыть в них руку, можно обжечься.

Машина останавливается, и мы выходим. Пока я расплачиваюсь, Зорка, сияя розовым и лиловым, оправляет платье и осматривает себя со всех сторон, как солдат перед походом, и мне хочется вернуться. Но пути назад нет. Беру ее за руку и втаскиваю в парадное знакомого пятиэтажного дома. Я не был здесь несколько лет, и странно, — внутри ощущаю холод, словно меня заморозили. Будто кто-то сжал мое сердце в кулаке и не отпускает его. Тем лучше.

Поднимаемся по широкой лестнице. Зорка неуверенно озирается, останавливает взгляд на круглых, похожих на иллюминаторы, окошках в дверях квартир, проводит пальцами по лакированным перилам.

— Эй, а твоя знакомая, видно из богатых… Одна лестница чего стоит.

— Лестница как лестница, — говорю я.

Медные таблички на дверях возвещают миру все те же звучные фамилии: Копринаровы, Ябанджиевы, доктор Синигеров. Здесь ничто не изменилось. На третьем этаже я нажимаю кнопку звонка. Зорка отступает на шаг, но я дергаю ее к себе, и так нас видит Таня, открыв дверь. Короткое недоумение в ее глазах, молниеносно обежавших Зорку тут же проходит, и она уже широко улыбается, с подчеркнутой радостью, отступая назад, она пропускает нас в квартиру:

— Проходите. А я уже думала, что вы не придете…

От нее пахнет резедой. Ее пожатие гостеприимно. Спешу вручить ей букет, знакомлю с Зоркой, и можно подумать, что Таня весь год мечтала об этой минуте. Она берет Зорку под руку и ведет ее в гостиную. Я топаю следом.

И здесь все по старому. Возле проигрывателя — зеленая тахта, напротив — диван, кресла, низкий столик величиной с полуторную кровать, репродукции Сурикова и Репина на стенах. Только занавески другие — кажется, раньше были красновато-коричневые, а теперь серебристые, в крупную вертикальную полоску. Останавливаюсь на пороге, чтобы перевести дух, и мне приходит в голову, что эта гостиная чем-то напоминает гостиную у Невяны.

Впрочем, сама Невяна здесь, вместе с Кириллом. Они оба мне машут, сидя на пуфах у окна. Остальные мне не знакомы. На зеленой тахте сидят две девчонки, одна в черной мини, другая в белой, — сверхмини, похожих на пляжные юбочки, — с накрашенными глазами и как помело длиннющими ресницами. Увидев нас, они умолкают и одновременно поворачивают к нам головы. Молодой мужчина в галстуке и без пиджака, с ранним нимбом на темени колдует в углу возле магнитофона. Трое, примерно моего возраста, сидят у низкого столика, заставленного бутылками и бутербродами.

— Знакомьтесь, — говорит Таня и разводит руками так, что блузка раскрывается у нее на груди. — Мои коллеги по ВИТИСу. Кики вы знаете.