Франтишек Ставинога - Солнечный день

Изогнутая ручка была не самым подходящим оружием. Ондржей не удержал ее в руках. Второму гестаповцу досталось по физии просто кулаком. Ондржей разукрасил ему фото, как когда-то своему хозяину пекарю. Но это был уже не юнец, взбешенный тем, что его грубо разбудили. И врагом его был не пекарь. Ондржей бил, чтобы убить.

Третий гестаповец, опомнившись наконец от оцепенения, разрядил в широкую грудь Ондржея всю обойму своего пистолета.

Вот как погиб мой дядя Ондржей, брат моего отца, кузнец, шахтер-забойщик, цирковой борец, подпольщик, коммунист.

Таков конец легенды о шахтерском Геркулесе, не слишком отличающейся от преданий об античных греках. Конец легенды о его прекрасной жизни и героической смерти.

Согласно учебным пособиям и словарям, легенда — это предание о жизни священных особ, а иногда, утверждают они, это похоже на вымысел, выдумку, потому что кажется нам невероятным и невозможным…

Вторая мировая война дала слову «легенда» и другое значение, не отмеченное словарями. Но самое главное — в наших новых легендах нет никакой надобности что-то придумывать.

Я только что вернулся со смены и разогревал себе на газовой плите обед, когда задребезжал дверной звонок.

Я открыл. За дверью стоял цыган Ройко Боды. Выглядел он, прямо скажем, не лучшим образом. Смуглое лицо было синюшным, глаза с красными прожилками налились кровью. Был он какой-то подавленный и отрешенный.

— Мастер-штейгерко, — произнес он своим извечным нищенски просительным тоном, — что же мне делать, золотой мой? Три недели уже в шахте не роблю, кушать ничего нету, и все-то время я пьяный. Меня посадят! Ей-боженьки, я повешусь! Глянь-ка, штейгерко, как руки трясутся.

И он протянул мне свои руки, почерневшие от глубоко въевшегося в кожу угля, с трауром под обломанными ногтями, чтоб я сам мог убедиться, как они у него дрожат.

О том, что Ройко уже давно не спускается в шахту, я знал лучше, чем кто бы то ни было. Ройко Боды работал на моем участке. Пока была жива его жена, он не прогуливал. Наоборот, Ройко Боды трудяга, каких мало. Он жил в микрорайоне с женой, тремя детьми, в хорошей трехкомнатной квартире с коврами, секционной мебелью, телевизором и проигрывателем.

Дети чистенькие, здоровые, никогда не пропускали уроков.

Нельзя сказать, что при жизни жены Ройко был таким уж трезвенником. В дни получки ему словно шило вставляли в зад, еще до конца смены он убегал к подъемнику и с наивными отговорками — болит, мол, голова — добивался, чтоб его подняли наверх. Получив в кассе деньги, Ройко вдрызг надирался крушовицким пивом. Подняв над головой руки, он рыдающим голосом пел цыганские песни и чардаши, пока буфетчик не вышвыривал его из кантины [19] Кантина — заводская столовая. на улицу.

— Золотой мой штейгерко, почему бы мне не выпить на заробленные деньги, — говаривал он, но домой всегда возвращался вовремя.

Пани Бодыева была женщина крутая. Черная, как тьма в забое. Ройко по-своему, на цыганский манер, горячо любил ее и боялся как ребенок. На другой день он снова врубался в породу, да так, что от его смуглой спины валил пар.

Незадолго до рождества он начинал ходить за мной хвостом: «Золотой мой, я бы в воскресенье смену заступил, ведь скоро рождество, мне денежку треба».

Он никогда не отказывался пойти на воскресный штейгерский обход, который по предписанию нужно обязательно делать вдвоем. Кое-кто из начальников охотно уступал ему такую честь.

Это происходило в те времена, когда Болденка уже доживала свой век и участки были небольшими. Если оставалось время, Ройко доставал из-за пазухи зачитанную книжонку из серии «Вечера под лампой». Роман назывался «Через страдания — к радости» и был донельзя потрепанный и засаленный. Ройко усаживался поближе к свету и читал, тихо шевеля губами и забывая о времени. Где-то на середине книги была картинка, изображающая красавицу, а под картинкой — текст, комментирующий изображаемое:

ДЕВУШКА УЛЫБНУЛАСЬ И ОТКИНУЛА СО ЛБА ЗОЛОТЫЕ ВОЛОСЫ.

Добравшись до картинки, Ройко останавливался, ответно улыбался девушке и продолжал чтение.

Пани Бодыева стала вдруг ни с того ни с сего полеживать и в конце концов попала в больницу.

Ройко дома хозяйничал как умел. Не платил за квартиру, газ и электричество и снял со сберкнижки все скромные накопления, сколоченные пани Бодыевой с тех пор, как были отданы долги за обустройство квартиры. За двумя младшенькими присматривала старшая, тринадцатилетняя, Эржика, приученная матерью к порядку и экономии. Эржика чувствовала себя сейчас хозяйкой и маминой заместительницей. Она бранила отца за пьянство и за то, что забросил детей. Грозилась всевозможными карами, какие падут на его голову, когда мама вернется. Ройко пару раз жестоко избил ее.

Узнав, что жену выписали из больницы, он приготовился к встрече по-своему. Позапирал окна и двери, открыл в кухне газ, улегся на пороге головой к общему коридору и стал орать во всю глотку:

— Люди добрые, помираю, спасите меня, я отравился! Робятки останутся без папочки!

Соседи закрыли газ и посмеялись: опять Ройко-цыган дурит.

Пани Бодыева пробыла в больнице восемь месяцев. Ее выписали с диагнозом — рак.

Вскоре она умерла.

Откуда-то из Восточной Словакии приехала сестра пани Бодыевой, чтобы посмотреть, как Ройко ведет дом. Всплеснув руками, она исторгла пулеметную очередь цыганской брани и увезла детишек с собой.

Ройко остался один.

Где-то через месяц после смерти пани Бодыевой мне понадобилось посреди смены подняться наверх. Я ошибся в количестве взрывчатки, и до конца работы мне не хватало несколько килограммов. Пока кладовщик готовил для меня взрывчатку, я воспользовался случаем и заскочил в кантину выпить кружечку пива.

Ройко колотил кулаком по столу, плакал тяжелыми мужскими слезами и причитал:

— Эй-гей-гей! Померла моя жи-и-инка, теперь я вдо-о-о-вец. Эй-гей-гей! Положили ей на гроб, эх, из можжевельника венец, эй-гей!

Он влепил мне слюнявый поцелуй.

— …Пью, эх, штейгер ко, пью! С горя-тоски!

Глаза его были мутны и полубезумны от двадцати кружек пива и полны врожденной цыганской тоски.

Бывают минуты, когда суровый авторитет штейгера летит ко всем чертям и сводится к одним лишь эмоциям.

— Что ж, — сказал я неуверенно, — по крайней мере есть причина.

Тогда Ройко еще спускался в забой. Только после получки день-два колобродил, но потом являлся на работу, приниженный и робкий, бледный до синевы от недосыпа.

— Все, штейгерко, больше не пью! Как хотите наказывайте, если упьюсь хоть один разок!

Ройко из вежливости старался говорить по-чешски, но произносил слова неправильно и коверкал на свой лад.