Виктор Устьянцев - Премьера

Это было и приятно, и еще более — тревожно. Потому что новый вариант был хотя и ближе к театру, но слабее первого варианта, недраматического. Автор явно подстраивался под театр и терял свою самобытность. Он во имя компромисса терял свою бескомпромиссность, а вместе с нею терял все, себя-то уж, во всяком случае. Уж очень легко он согласился с тем, как обстригли бахрому с его штанин. А может, он не согласился, а лишь уступил?

А может, полусогласившись, лишь полууступил?

Степан Александрович только сейчас и подумал, что поспешил, пожалуй, ставить пьесу, позицию автора которой он не уяснил до конца. Тем более поспешил, заведомо решив уязвить самолюбие столичной труппы, привезя провинциального варяга, едва вылупившегося из студийной скорлупы.

Сомнения эти длились недолго: до третьего звонка. Желто умирал свет в зрительном зале, темнела полоса оркестровой ямы, пурпурнее становился бархатный занавес, раздвигаясь, он обнажил лишь наполовину диваны и кресла, обитые тоже бархатом, потом занавес заело. Городничий уже провозгласил: «Я пригласил вас, господа…», но господ зритель видел еще не всех: лишь попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ и судья были обнажены занавесом, а частный пристав, лекарь и двое квартальных отсутствовали. Городничий сердито зыркал за кулисы до тех пор, пока двое рабочих не растащили занавес во всю ширь сцены. Городничий, вынув из-за обшлага кружевной платок, вытер им по-настоящему вспотевший лоб и почти радостно провозгласил: «…пренеприятное известие: к нам едет ревизор».

Далее следовали тоже почти радостные восклицания Амоса Федоровича, Артемия Филипповича, Луки Лукича, вплоть до появления почтмейстера.

В общем-то они знали текст и проборматывали его вполне сносно. И даже с жестами и модуляциями, выражающими меру собственного удивления.

Но зритель-то знал не столько текст, сколько «основное направление» пьесы против бюрократизма и спокойно, без всякого интереса созерцал действо, кажется не ожидая от него ничего уж такого особенного. Даже появление Бобчинского и Добчинского никого не удивило, более того — зал начал шелестеть обертками соевых батончиков и косолапых мишек, хрустящих особенно громко.

Степан Александрович хорошо знал и достаточно ненавидел этот хруст. Он знал, как мешает актеру даже непроизвольный кашель, а хруст просто убивает его. Порой даже собственное недомогание или физические страдания действуют на актера не так сильно, как шевеление в зрительном зале. Особенно обидным это было тогда, когда приходилось выходить на спектакль действительно не вполне здоровым. Он знал неумолимость помрежа в таких случаях и свое бессилие перед его доводами:

— Голубчик, тридцать восемь и девять — это еще не сорок. У тебя же всего два выхода. Голова? Я держу целую горсть анальгина… Спасибо, я так и знал. После шестой картины тебя тотчас отвезут домой. Можешь болеть почти сутки. Но не больше! На завтра все билеты проданы. Вспомни, что ты без двойника и план сгорит синим пламенем. Что значит, пусть горит? Нельзя же так, мы же театр, а не шарашкина контора! Все! Или ты будешь через сорок минут в гриме, или никогда уже не будешь!

Помреж швырял трубку, плюхался в кресло и говорил:

— Нет, я умру раньше всех!

— Приедет или нет? — допытывался режиссер-постановщик.

— Приедет, — уверенно отвечал помреж. — Куда он денется? На всякий случай готов спектакль еще на одну замену.

— Но декорации…

— Господи, да все уже готово.

Конечно, ни декорации, ни замена еще не были готовы. Дездемона собиралась умирать только завтра, и театральный автобус выдернул ее из очереди за модными импортными джинсами по девяносто рублей за штуку. Яго пообещал очередной пришлой Эмилии две контрамарки на спектакль и потому исчез в неизвестном направлении, а у Отелло расползся по шву кафтан, и он рявкнул: «Кто тут шьет!», и гневный глас его донесся до швеи, которая первый раз за двадцать девять лет своей службы понадобилась на сцене. Взволнованная этим событием, она ткнула иглой чуть глубже кафтана, и актер, естественно, взвыл…

Однако это был «Ревизор», и появления Владимирцева следовало ожидать лишь во втором действии.

Степан Александрович каким-то шестым чувством ощутил, что зрительный зал тоже ожидает. Уж он-то помнил, что действие начинается длинным монологом слуги Хлестакова Осипа в гостинице при пустой бутылке и вчерашних крошках на столе.

У Гоголя в ремарке написано, что Осип валяется на постели. Но ведь валяться тоже можно по-разному. Например, Константинов в Центральном театре Советской Армии в течение всего монолога искал наиболее удобное положение и, подкладывая под живот подушку, старался устроиться так, чтобы унять трескотню в голодном желудке. Это была удивительно точная физическая линия поведения. А один раз Заворонского удивил актер, который, сметя эти крошки сначала со стола в ладонь, а потом вытряхнув с ладони в широко распахнутый рот, после «Черт побери, есть так хочется, в животе трескотня такая» вдруг сделал паузу, как бы прислушиваясь к трескотне, и, мгновенно вскинув голову, навострив уши почти неуловимым поворотом головы, убедил зал в том, что он прислушивается к звукам, и зал вдруг ошарашенно замер, не дожевав соевые батончики. Пауза и всего один поворот головы — и столько актерской власти! К сожалению, актер уже не смог больше повторить это ни в одном следующем спектакле, да если и повторил бы, вряд ли бы смог возродить эту минуту зрительского оцепенения.

А Осип был хорош. К тому же переиначил под местный говор почти все, особенно передразнивая еще не виденного зрителем Хлестакова на свой лад.

Степан Александрович знал, что этот монолог чуть ли не самый трудный, зато очень актерский. И вследствие этого — зрительский тоже. Актер вел его хорошо, заставив зал затаить дыхание. И Заворонский понял, что публика не просто привыкла к этому актеру, она не просто щадит его возраст, она обожает его. Степан Александрович оценил его по достоинству: в нем был настоящий профессионализм, удивительно точное соотношение формы и содержания.

И опять невольно вспомнилось, как Александр Павлович Ленский учил соответствию формы и содержания, внушая, что форма лишь тогда хороша, когда «относится к своей сущности, как скорлупа ореха — к своему ядру».

После этого тезиса Ленский обычно вынимал из кармана заранее приготовленную горсть орехов и, не смущаясь тем, что все знают об этой преднамеренной «заготовке», говорил:

— Что было бы, если б природа все внимание устремила на оболочку, скорлупу? Усохло, уменьшилось бы в размерах ядро, либо его совсем даже не стало бы! Ну а если б не было оболочки, ядро не могло бы созреть и окрепнуть. Кроме того, скорлупу так приятно бывает разгрызть! Но ведь надо добраться до ядрышка! И оно вовсе не должно лежать на поверхности! Да и в природе никогда не бывает этого. И если мы сами заранее вышелушим ядро и услужливо преподнесем публике, она просто выбросит его. Ей будет скучно, неинтересно. Публика всегда хочет сама добраться до заветной сути. И доберется непременно, если наш орех хорош!..