Виктор Устьянцев - Премьера

Реакция зрительного зала нравилась Степану Александровичу, он даже не ожидал встретить здесь, в глухой провинции, такого зрителя.

Исходя из собственного опыта, он делил зрителей на три категории.

Первая: спектакль как таковой в принципе ее не очень интересует. Для нее главное — показаться на людях в новом наряде, особенно если этот наряд просто негде больше демонстрировать. Социальное лицо этой категории для Степана Александровича никогда не было ясным, ибо его определяли женщины, заодно притащившие с собой и мужей. Правда, теперь все одеваются хорошо, кримпленовым платьем нынче никого не удивишь. К тому же в этот век всеобщей занятости и сумасшедшей спешки многие идут в театр прямо с работы, это особенно заметно в больших городах. Сапоги теперь уже почти никто не оставляет на вешалке, чем значительно облегчается работа дефицитных гардеробщиков.

Вторая категория посещает театр, чтобы не отстать от других, не прослыть темной и при случае ввернуть в разговоре: вот, мол, недавно посмотрел вампиловскую «Утиную охоту» — прелюбопытная вещица. Для такого зрителя побывать на том или ином спектакле просто престижно, не более того. Это обыватель, но далеко не безобидный. Он опасен тем, что не только стремится поспеть за модой, а хочет сам диктовать ее, создавать так называемое общественное мнение. И границы его влияния довольно-таки широки, нередко случается, что кое-кто из актеров начинает играть с ним как бы в поддавки, подлаживаться именно под его обывательский вкус. Актер начинает подавать реплики как конферансные репризы, желая расшевелить публику, откровенно эстрадничает. Тут уж начинают разрушаться и режиссерский замысел, и художественные задачи, и эстетические рамки спектакля, но зритель этого не замечает, ибо он и понятия не имеет ни об этих задачах, ни о рамках, ни о замысле.

И лишь зрители третьей категории ходят в театр потому, что по-настоящему любят его и хотят найти в пьесе ответы на вопросы, которые мучают их. Они идут страдать и наслаждаться, переживать и болеть болью героев пьесы, укрепляться в собственных идеалах добра и человечности. Раньше театр боролся именно за этого зрителя, а теперь этот зритель борется с теми двумя предыдущими категориями, стремящимися достать билет в первые ряды партера, готовыми ради престижности глотать пыль залежавшихся актерских костюмов.

В отношении третьей категории зрителей у Степана Александровича сложилось удивительное впечатление от гастролей по провинции. Зрительные залы там необычайно чутки и внимательны, там в актерах видят прямых и непосредственных выразителей сегодняшних тенденций, зритель там в большинстве своем думающий, слушающий, впитывающий.

И в Верхнеозерском театре преобладал именно такой зритель, Степан Александрович как-то сразу почувствовал это. Обычно он наблюдал за зрителем из глубины директорской ложи или сквозь щель в занавесе. И только позже окончательно убедился, что зрителей, как и актеров, лучше наблюдать из зрительного зала. Из ложи он видел только выражения лиц и слышал вздохи. Здесь же, в зрительном зале, он ощущал восприятие как таковое, не только видел, а именно ощущал всем своим телом. Все это было наполненным, даже тишина.

Она стала наполненной до самых краев, когда на сцене появился Хлестаков — Владимирцев. Он небрежно бросил фуражку и тросточку Осипу, именно не отдал, а бросил, не заботясь о том, что Осип поймает их, как-то очень естественно опустил авторскую фразу «Прими это» и придирчиво, даже сварливо, не подозрительно, а будучи абсолютно уверенным, что Осип провалялся без него в постели, спросил: «А, опять валялся на кровати?»

Степана Александровича, знавшего пьесу наизусть, поначалу шокировали и эта купюра из классика, и необычная интонация, при которой и это начальное «А» звучало как убежденное «Ну что». Но не успел Степан Александрович осудить эту вольность, как тут же на него обрушилась другая: Владимирцев, пренебрегая авторской ремаркой, по комнате ходить не стал, а присел на краешек кровати и нерешительно произнес: «Послушай… эй, Осип!»

И Степан Александрович вдруг понял, что Владимирцев не просто все делает иначе, а и логично: изъяв из текста всего одну фразу, он задает совершенно иную тональность всей картине. И, оставшись один, уж совсем тоскливо произносит: «Ужасно как хочется есть!»

Пожалуй, всем исполнителям роли Хлестакова Степан Александрович предпочитал артиста ленинградского Большого драматического театра Игоря Головачева. Собственно, он и открыл этого талантливого актера. Было это во время очередного смотра художественной самодеятельности в Москве. Привыкший заседать в многочисленных жюри всевозможных смотров и конкурсов, Заворонский, впрочем как и остальные члены жюри, просматривая спектакли, вполне активно и столь же безуспешно боролся с зевотой и сном. И вдруг — Головачев. Это было, пожалуй, и не столько ново. Но талантливо — безусловно!

Степан Александрович сейчас уже не помнил, студентом какого факультета был Головачев — кажется, философского. Но смотр круто изменил судьбу студента, сначала он сменил университет на театральное училище, потом стал выдающимся актером, а Заворонский стал почтительнее относиться к работе в жюри…

И сейчас складывалась, в общем-то, аналогичная ситуация, только Степан Александрович теперь единолично решал судьбу молодого актера. Он один мог его казнить или миловать.

«А имею ли я право? — усомнился Заворонский. — В конце концов, отдавать вкусу или пристрастиям одного человека всю дальнейшую судьбу актера не просто рискованно, а и несправедливо…»

И в антракте после второго действия он пошел в кабинет Аркадия Светозарова.

Последний раз они виделись лет десять или двенадцать назад на каком-то очередном, не очень-то и нужном кому-либо, совещании в Москве. Степан Александрович лишь сейчас запоздало пожалел, что встреча эта получилась мимолетной, и виной тому был он сам. В перерыве, окруженный авторами и молодыми режиссерами, жаждущими его внимания, он, только что принявший столичный академический театр, пожалуй слишком самодовольно внимая их велеречивому многоголосью, заметил вдруг за их спинами скромно стоявшего поодаль Аркадия. Бесцеремонно растолкав окольцевавшую его толпу, Степан Александрович бросился к Светозарову как к спасительной соломинке:

— Аркадий, здравствуй! Сколько лет, сколько зим… Светозаров оторопел и не сразу поймал протянутую ему руку, робко пожав ее, спросил:

— А вы меня помните? Узнали?

— Ну еще бы! Да ты что, Аркадий, думаешь, я совсем забурел? — Степан Александрович обнял Светозарова и почувствовал, что тот поверх его плеча смотрит на расходящуюся толпу авторов и режиссеров. Степану Александровичу даже захотелось, чтобы смотрел он самодовольно, тогда мизансцена была бы вполне законченной, но он не видел выражения лица Аркадия и, отстранив его на длину вытянутых рук, не выпуская его из этих рук, пристально вгляделся в его лицо. Но оно выражало лишь прежнюю растерянность, самодовольства в нем не было ни капельки. Заворонский понял, что самодовольство было лишь в нем самом, и смутился.