Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Минул полдень, но толпы все прибывали. Некоторые солдаты слезли с грузовиков и пристыженно стояли на дороге. Кто-то явно был потрясен, кто-то злился, кто-то плакал.

На пятом этаже завода все места были пусты. Воробушек сел на свое место, наслаждаясь абсолютной тишиной. Впервые за многие дни он испытал мир, и тишина у него внутри почувствовала себя свободной — сидела на столе, не в клетке, точно ручная птица. Несмотря на пустоту, чувство было такое, словно сослуживцы оставили по себе отпечатки: каждое рабочее место явно кому-то принадлежало. Быть может, через секунду вновь войдут Дао-жэнь, Старый Би и Фань, и растворится уже сам Воробушек, словно он всегда был наваждением. Свобода исхода его успокоила, он опустил голову на руки и уснул крепким мирным сном.

Когда Ай Мин наконец отыскала Ивэнь, сидевшую, прижавшись к двум другим девушкам, было уже почти десять вечера. Одну девушку звали Лили, другую — Фае. Они прильнули друг к другу и казались одним трехголовым телом. Отец Ивэнь заявил ей, что, пока она не перестанет участвовать в студенческих демонстрациях, дома ей не рады. Все это время Ивэнь ночевала в комнате Фае в общежитии.

Узнав, что все трое участвовали в голодовке, которую нынче днем официально объявили оконченной, Ай Мин уломала их пойти в ближайшую лапшичную.

Лапшу продавала заспанная женщина с сильным северо-восточным акцентом.

— Уберите деньги, — сказала она Ай Мин, когда остальные отплыли за столик. — Нет, нет, я серьезно говорю. Мне нечего вам дать, деточки, кроме этой лапши. Лапша хорошая, но мир она не изменит.

Ай Мин, смущаясь, ее поблагодарила.

— А на кого ты учишься? — спросила продавщица.

Ай Мин взглянула в ее морщинистое, полное надежды лицо.

— Я учу… э-ээ… историю Китая.

Женщина по-птичьи откинула голову назад.

— И какой с нее толк? Ну, зато ты, по крайней мере, знаешь, как мое поколение мотало туда-сюда при кампаниях Председателя Мао. Наши жизни все пошли псу под хвост… На вас мы возлагаем все надежды.

— А остальные девочки учатся на математиков, — заново попыталась Ай Мин.

— Вот этого-то нам и надо! — сказала продавщица, с силой стукнув палочками по железной кастрюльке. — Настоящие цифры. Как нам без настоящих цифр поправлять экономику, строить планы, понимать, что нам нужно? Барышня, не хочу никого обидеть, но тебе бы правда тоже задуматься о математике.

— Задумаюсь.

Она отнесла лапшу к ним за столик. Девушки смотрели настороженно, но при виде еды смягчились.

— Что вы теперь будете делать? — спросила Ай Мин.

Лили заглотила полный рот лапши.

— А что нам остается? В университет возвращаться я боюсь. Может, это ловушка, и они только ждут, чтобы там нас и арестовать. В семьдесят седьмом Вэй Цзиншэн получил семнадцать лет в одиночке за то, что всего-то один плакат написал.

— Нельзя отдавать им площадь! — Голос Ивэнь, казалось, исходил от пластмассовой столешницы. — Надо тут их остановить, на улицах, придется нам драться с военными. Мы не можем их пропустить.

— Площадь — наш штаб, — сказала Лили. — Потеряем площадь — потеряем все. Все. Ты хоть знаешь, что они сделали с протестующими в семьдесят седьмом? Это-то меня и пугает. Никто уже не помнит.

По сравнению со стульями столик был низкий, и все они вынуждены были податься друг к другу, точно заговор замышляли. Лили, Фае и Ивэнь все не умолкали, пересыпая речь военными терминами. Как они вообще могли говорить о том, чтобы дать армии бой? Ай Мин поймала себя на том, что ее мысли от нервов постоянно разбегаются; если она их не слушает, то и соучастницей считаться не будет. Ивэнь взяла ее за руку и так стиснула, что у Ай Мин от боли искры из глаз посыпались. По громкоговорителям в очередной раз запустили скрипучее объявление о введении военного положения: «В соответствии со статьей 89 , пунктом 16 Конституции Китайской Народной Республики…» По улице прокатились волны шума: «Долой Ли Пэна! Долой Ли Пэна!» Но голос настойчиво полз из репродуктора: «В условиях военного положения запрещаются демонстрации, студенческие забастовки, забастовки на предприятиях…»

— Придется нам спать тут на дороге, прямо перед грузовиками, — сказала Фае. У нее были сонные глаза и скромный, безобидный подбородок, отчего ее слова прозвучали еще более шокирующе. — Мне плевать уже, что со мной будет. Плевать. Как будто у нас и без того есть будущее.

— Я так устала, — сказала Ивэнь. — Скажите, правда же, как будто целая вечность уже прошла с тех пор, как умер Ху Яобан и мы все несли цветы на площадь? Это двадцать второго апреля было. Мы всего-то хотели принести к Дому народных собраний венок. С этого все и началось, ведь так? А сегодня какое число? Двадцатое мая. Всего четыре недели с похорон прошло.

Неужели все и правда с этого началось? — задумалась Ай Мин. Неужели все было так просто?

Девушки за соседним столом запели старую, еще времен культурной революции, песню, и слова словно и убаюкивали студентов, и будоражили их.

— Все эти песни… — сказала Ивэнь. Рука у нее была маленькая и влажная. — Я же не понимала никогда. Я думала, это все было на самом деле.

— Это были просто слова, — сказала Ай Мин.

Лили прямо, спокойно поглядела на нее.

— Ну а что, кроме слов, у нас было?

Когда они доели, Лили с Фае пошли поискать друзей из Пекинского педагогического и так и не вернулись. Ай Мин с Ивэнь присоединились к другим студентам, что спали прямо на газетах. Ай Мин лежала на земле. С такого ракурса танки казались еще страшнее. Напуганная, она закрыла глаза, чтобы не видеть с каждым мгновением становившихся все ярче звезд. Самыми важными в ее жизни людьми были Воробушек, Лин, Большая Матушка Нож, Папаша Лютня, а теперь и Ивэнь — и они с ней выросли все равно что на разных планетах.

— Легко говорить, что, мол, пожертвуем жизнью ради родины, — тихо сказала Ивэнь. — В начале чувствуешь себя очень храбрым. Ай Мин, ты это имела в виду? Ты сказала, что это просто слова. Ты думаешь, что по-настоящему важные вещи сложней, чем слова; выйти из противостояния, например, стараться что-то изменить, взаправду что-то изменить. — Она указала рукой на тела и на танки. — Ай Мин, ты вот готовишься поступать, учишь историю. Что, если революция и насилие — это единственный способ?

Рядом с ними негромко переговаривались в своих неудобных грузовиках военные. Кузова были так тесно набиты, что даже сидеть солдатам приходилось по очереди. Ай Мин попыталась прочистить мысли. Все эти лозунги и песни передаются из поколения в поколение, подумала она; а если эти слова — не их, то не значит ли это, что и движущее ими чувство — с чужого плеча? Как насчет желаний студентов, их идеализма, их сознания собственной правоты — скольким взаимоисключающим желаниям оно служило? Некогда идеалистами были Председатель Мао, революционеры, героическая Восьмая пехотная армия. Унаследовало ли это ее поколение? Как вообще люди отличают, что настоящее — а что лишь иллюзия, или видят, где истина обращается в свою полную противоположность? Что их собственное, а что — лишь унаследованное, лишь повторение? Громкоговорители продолжали вспарывать воздух: «В условиях военного положения военнослужащие уполномочены применять все необходимые средства, включая силу…» Но разве и правительство не украло свои речи у кого-то другого? «Населению воспрещается фабриковать и распространять слухи, вести трансляции, произносить публичные речи, распространять листовки или призывать к общественным беспорядкам…» Будто слова сами по себе могут творить реальность, будто люди тут вообще ни при чем, будто слова сами по себе могут сделать кого-то преступником или сотворить преступления из воздуха. Разве не пытались хунвейбины уничтожить старый язык и вызвать к жизни новый? Что, если для того, чтобы научиться быть собой, нужно было сочинить новый язык с нуля? Она сказала Ивэнь: