Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Он вынул из морозилки контейнер и дал ей. Это оказалась курица — уже замаринованная. Лин попыталась отказаться, но он и слышать об этом не хотел.

— Может, это в нас дело, — сказала Лин, продолжая разговор с того же места. — Мы-то слишком хорошо понимали, что такое провидение.

— А, — сказал он, — тут вы правы. Наши дети «стоят за себя», и теперь мы, родители, стоим на коленях и просим прощения! Но ладно, ладно, какая разница. Смотрите, — Чжу вынул из кармана маленький значок. — Я даже записался в Независимую федерацию жителей Пекина. И вам тоже надо бы. Они всякие разные инициативы обсуждают.

Поздно ночью по «Радио Пекина» объявили, что студенты передумали. Они решили все-таки остаться на площади до съезда партии, назначенного на 20 июня. Услышав эту дату, Воробушек аж дернулся. Ровно в этот день он должен был вылетать в Гонконг к Каю. По радио также объявили, что генсек Чжао Цзыян, которого уже отстранили от должности, снят со всех оставшихся постов и помещен под домашний арест.

В окошко маленького кабинета ему было видно сидевших во дворе Ай Мин и Ивэнь. Они, держась за руки, разглядывали что-то в небе. Звезды, подумал он, или вертолеты, может, одно от другого уже и не отделить. Его соната для скрипки и фортепиано, первая музыка, написанная им за двадцать три года, была закончена — больше он ничего не мог сделать. Он переписал ее набело, подписался и вывел дату — 27 мая 1989 года — и название, «Солнце над Народной площадью». Переписанную копию он положил в конверт — послать Каю. Он хотел послушать, как это исполнят, и помнил, как, несмотря на его протесты, Чжу Ли всякий раз играла его незаконченные произведения. Перечитав ноты, он никак не мог отделаться от чувства, что эту музыку написал кто-то совсем другой — или, точнее говоря, что написал ее он сам и еще кто-то, что это контрапункт между двумя живыми и бодрствующими людьми, молодым и старым, что жили в совершенно разных мирах.

Снаружи раздавались привычные голоса — дождь, смех, радио, сирены, добродушные перепалки — но здесь, в этой комнате, в молчании существовала музыка. В Шанхайской консерватории, как он помнил, висели картины с музыкантами, играющими на цине, цитаре с шелковыми струнами, вот только на цине не было струн, словно в момент наичистейшего творения музыки не было места шуму. Воробушек ни разу в жизни еще не издавал затяжного звука, музыке полагались и начало, и конец — как края столу. Жизнь между ними — на что она была похожа? Чжу Ли. Кай. Он сам. Двадцать лет на заводе. Тысячи радиоприемников. Брак и семья. Почти вся его взрослая жизнь: день за днем, год за годом, что придает человеку форму, придает вес.

Он будто со стороны увидел, как кладет карандаш и встает из-за стола. Как выходит прочь из этой комнаты, из этого переулка, из этого города, не оборачиваясь.

На следующее утро он проснулся рано, переоделся в форму и вернулся к работе.

Пока я ожидала в Шанхае, одна жизнь неожиданно отворила дверь в другую. Через три дня после нашей с Тофу Лю встречи он мне позвонил. Его племянница, что работала на «Радио Пекина», связала его с человеком, с которым я обязана была познакомиться: с Лу Ивэнь, близкой подругой умершей в 1996 году редакторши с «Радио Пекина». То была та самая Ивэнь, которая знала Ай Мин и ее родителей в 1988-м и 1989-м. Я почувствовала, что свершилось невозможное: я отыскала иголку в стоге сена.

Сегодня же, 6 июня 2016 года, я пришла к ней в квартиру на улице Фэньян, недалеко от Шанхайской консерватории.

Ивэнь оказалась высокой, поразительно красивой женщиной лет тридцати пяти. На ней были джинсы, футболка и сандалии, длинные волосы она завязала в свободный узел. Говорила она с гипнотической — во всяком случае для меня — страстностью. Она ни секунды не сидела на месте и, пока мы говорили, постоянно размашисто жестикулировала, словно рисуя на экране. Разговаривали мы по-английски. Закончив Пекинский педагогический по специальности «Китайский язык и история Китая», она полностью изменила свою жизнь и подала документы на электротехнику в Токийский университет. К собственному удивлению, она поступила, и вернулась в Китай только в прошлом году. Ивэнь была разведена и воспитывала дочь-подростка.

Ей было что мне рассказать. История — существо подвижное, вечное зеркало, что показывает наши жизни под неожиданным углом. На середине разговора я открыла ноутбук, показала скан нот «Солнца над Народной площадью» и немного для нее напела.

— Это музыка Воробушка, — тут же сказала Ивэнь. — Но как…

— А откуда вы знаете?

— Он постоянно это напевал. Я его по вечерам слышала, когда он поздно приходил с работы. В восемьдесят девятом мы жили в хутуне Мусиди, все квартиры там были маленькие и очень близко друг к другу, мы чуть ли не на головах друг у друга сидели. Воробушек по дороге домой проходил мимо моего окна. И когда он писал у себя в маленьком кабинете, мне тоже было слышно. Его музыка как будто в воздухе носилась. — Ивэнь подалась поближе к компьютеру. — Но каким чудом вы это заполучили?

— Друг для меня сыграл. Несколько лет назад. Ну, и я немного научилась читать ноты.

— Но где вы эти ноты-то достали? В восемьдесят девятом они были уничтожены. У Ай Мин только девять страниц осталось. Я сама видела, как их уничтожали.

Я рассказала, что Воробушек послал их моему отцу в письме от 27 мая 1989 года. И что я нашла их только недавно — в гонконгском полицейском отчете. Они были при отце, когда он умер.

Ивэнь вдруг расчувствовалась.

— Ай Мин думала, они навсегда пропали.

— А вы не знаете, где мать Ай Мин? Я пыталась ее найти, но адрес, который мне дали…

— Лин? Так она в девяносто шестом умерла.

Во мне поднялась волна чувств; я всегда подозревала, что Лин уже нет, но все же надеялась. Я немного помедлила, собираясь с мыслями.

— У Ай Мин была двоюродная бабушка, которая еще держала книжную лавку. Ей было уже очень много лет…

— Старая Кошка. Она в Шанхае. Ей в этом году сто исполнилось, и если спросите, в каком году она родилась, она скажет, что живет от начала времен. Я вам напишу ее адрес. Телефона у нее нет. В девяносто шестом, — продолжала Ивэнь, — Ай Мин вернулась из Штатов.

— Примерно в мае, — сказала я.

— Да, в середине мая. Она прилетела в Пекин на похороны матери. Положение было трудное. Американскую визу ей так и не дали, а китайского хукоу, разрешения на прописку, у нее уже тоже не было. Она рискнула и обратилась за ним в министерство госбезопасности, но ей отказали… Я ее несколько раз видела, пока она была в городе. Смерть матери оказалась для нее невыносима, Ай Мин была в скверном состоянии. Она мне сказала, что поедет на юг, жить у бабушки. Потом, примерно через год — получается, в девяносто седьмом или девяносто восьмом — она написала мне письмо. Сообщила, что переезжает в провинцию Ганьсу в Западном Китае. Просила меня поехать с ней. Я в то время как раз жила в Токио. Я ее спросила: издевается она, что ли? И на кой черт ей ехать в пустыню в разгар лета? Я просто хотела, чтобы Ай Мин одумалась, прислушалась к голосу разума. Но я ей наговорила… я очень сурова была в письме, слишком много высказала… и с тех пор я о ней не слышала. Это, наверное, было… в начале девяносто восьмого.