Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Вэнь Мечтатель и Завиток ушли ночью — решили бежать в пограничные земли. За два дня можно было дойти до Монголии, а на другой стороне у Вэня были знакомцы, которые могли им помочь.

На следующее утро Большая Матушка села писать письмо Чжу Ли, чуть ли не уткнувшись зрячим глазом в бумагу. Когда это показалось бы безопасным, она нашла бы способ его отправить вместе с письмами Завитка и Вэня. « А на сердце весь день у меня словно камень лежал, — думала она, вспоминая стихотворение, которое читала на свадьбе сестры. — А сестра тебе старшая подлинно мать заменила, и теперь вы в слезах, и не в силах расстаться еще, но нет спору — своею дорогой должна твоя жизнь направляться… »

Чжу Ли она написала: «Я смотрела, как они уезжают на одной лошадке. Представляешь себе? Словно они снова молоды». Бумага покоробилась от ее слез. Она сложила письмо и спрятала слова. Тем же вечером она пошла к местному партсекретарю и сообщила, что сестра ее поскользнулась и свалилась в Вэйхэ. Она пыталась спасти Завитка, но течение было слишком сильным, и зловонные воды, загрязненные заводскими отходами, унесли ее прочь. Партсекретарь созвал поисковый отряд. Пять дней спустя, не найдя и следа тела и беспокоясь из-за повышения квот выработки и новой политической кампании, он объявил Завитка умершей, подписал на нее бумаги и закрыл личное дело.

В Шанхае Воробушка забрали хунвейбины, и целую неделю о нем ничего не было слышно. Во вторник и в среду уже другой отряд приходил за Чжу Ли, но потом ее оставили в покое до воскресенья. В воскресенье все было хуже некуда, а в понедельник хунвейбины пришли снова. Во вторник Воробушек вернулся домой, умирающий от голода и усталости, но невредимый. Его подержали взаперти в кладовке, а затем отпустили. Это было совершенно необъяснимо. На улице на каждом углу гремели репродукторы. По государственным новостям передали, что Лао Шэ, чьи пьесы любил Вэнь Мечтатель и кого в свое время чествовали «народным художником», утопился. В празднование его смерти из колонок плясали веселые марши. Невзирая на мольбы Воробушка, несмотря на то что он цеплялся за Чжу Ли изо всех сил, ее забрали. Ее рука выскользнула из его пальцев. По правде говоря, отчаянный страх в глазах Воробушка привел ее в такой ужас, что Чжу Ли закрыла глаза и сама высвободила руку.

Сперва ее однокурсники были изобретательны. Они обзавелись новыми лозунгами и методами, а также новыми орудиями вроде мусорных ведер, жезлов регулировщика и бритв. Во всем этом присутствовал некий комический оттенок — один приступ смеха валился на другой, взрывной смех, колючий смех, смех, как мина, вопросы, что вовсе не были вопросами, выпытывание исповедей, не имевших ничего общего с исповедью.

Они все пели и пели:

Воды социализма вскормили меня, я вырос

под красным флагом,

Принес присягу,

Я не боюсь мыслей, слов и дела,

Отдаю себя революции до предела.

Петь они обожали. Невыносимо для нее было другое — то, как они на нее смотрели, с предельной неумолимостью, с презрением. Революционеры вскоре утратили интерес к своим орудиям и теперь избивали ее голыми руками. Кай говорил, что она всегда больше пеклась о музыке и собственных желаниях, чем о партии. Он сказал, что пытался наставить ее на путь истинный и даже переписал для нее от руки идеологически верные произведения, но она их отвергла. Ее родители враги народа, а Чжу Ли отказывалась их разоблачать. Она распущенная, безнравственная, она вырожденка. Все страсти должны быть подчинены революции, говорил он. Он говорил и говорил, и все никак не умолкал, но ни разу не назвал и не выдал Воробушка. Когда слова у него иссякли, он ушел и не вернулся. После этого Чжу Ли почувствовала, что все поняла. Музыка начинается с того, что ее пишут, — но сама Чжу Ли была лишь инструментом, лишь стаканом, содержащим воду. Если бы она ответила на обвинения или принялась защищаться, она утратила бы способность слышать мир, что наконец-то в нее просачивался. Громкая, странная музыка. Она все вертела головой, пытаясь понять, где же этот второй оркестр, а революционно настроенная молодежь пыталась заставить ее держать голову прямо и смотреть в пол. Она видела, как кричат их руки и улыбаются их рты. Мысленно она себя побранила. Животные, подумала она, не плачут. Они лишь никогда не отводят взгляд.

В тот же день Воробушек принес ее домой. Он рыдал и не мог остановиться, и она осознала, что никогда еще не видела его сломленным, и это ее напугало. Но он в безопасности, подумала она. Хунвейбины ничего ему не сделали. Она подумала, что это Кай его защищает. Пианист всегда стоял прямо за Воробушком, пристально наблюдая, но, может, это ей просто так казалось. И все же некая связь между ними тремя оставалась неразрывной — будущее, которое должно было наступить, если бы страна избрала иной путь. Ей так много всего хотелось спросить у Кая. Хотелось сказать ему, что неважно, что случится, неважно, что они выберут, однажды им придется очнуться, всем придется встать и взглянуть себе в глаза и осознать, что не партия заставила их это сделать. Однажды они останутся один на один со своими поступками. Ей хотелось сказать ему: «Не дай им поранить тебе руки. Твои талантливые руки». Ей хотелось сказать Воробушку: «Что бы ни случилось, ты должен закончить свою симфонию. Пожалуйста, не дай ей исчезнуть». Было ли важнее любить или быть любимой? Если кто и ответил ей на это, она не разобрала слов. Я теперь так далеко, подумала Чжу Ли, что слова исчезают, не успев меня достигнуть.

Насколько это далеко, подумала она. Ей было ужасно одиноко. Куда еще дальше?

С тех пор как Да Шань и Летучий Медведь уехали в Чжэцзянь, в доме в переулке было тихо. Во вторник Чжу Ли, как обычно, проснулась очень рано. Под защитой чернильной темноты ночи она надела свое любимое синее платье, заколола неровно торчащие концы волос, собрала все, что должно было ей понадобиться, и выскользнула в парадную дверь. Боги тишины хранили ее, и ни Воробушек, ни дядя не проснулись; а если и проснулись, то решили не мешать ее уходу. Ночь выдалась такая, что можно было только мечтать — чистое тепло, укрывшее ее и словно облегчившее ей пробуждение. Она едва переставляла ноги, и все же ничего не болело. В консерваторию она шла переулками и дворами, и дорога заняла немало времени. То тут, то там горели костерки. Чжу Ли дошла до перекрестка, сплошь заваленного грудами книг. Выглядело это так, словно они просыпались из грузовика — книги лежали барханом. Кое-где на свежем воздухе спали группки студентов. Одна проснулась и проводила Чжу Ли взглядом, но, видимо, решила, что та ей приснилась; хунвейбинка глядела на нее, но ничего не сделала. Повсюду были плакаты, безмолвные вопли, что окружали Чжу Ли — но больше ее не пугали. Она не знала, как и почему, но стоило ей понять, стоило ей принять решение, как старые страхи иссякли. Во сне революционеры казались невинными — казались ничем. Чжу Ли шла и видела дома, замусоренные улицы, разбитые фонари, обрывки одежды, сломанную мебель. Она ощущала твердость тротуара, сине-черный воздух и даже невесомость собственного платья. Куда бы она ни сворачивала, улицы, извиваясь, вели ее к консерватории — именно так всегда текла ее жизнь. За воротами внутренний дворик был населен силуэтами — большими и малыми грудами мусора, между которыми Чжу Ли пробиралась, точно между пустыми рядами кресел. Дверь консерватории кто-то подпер ботинком, Чжу Ли понятия не имела зачем, но оставила ботинок на месте, приоткрыла дверь пошире и вошла внутрь. Ей показалось было, что внутри лежат брошенные программки, потерянные сумочки, забытые пальто — а затем, мгновение спустя, галлюцинация прошла, и она подошла к лестнице, по которой впервые поднялась еще ребенком — когда Воробушек за руку привел ее учиться к профессору Тану.