Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Утро делалось все жарче. Когда Воробушек снова проснулся, Чжу Ли сидела в постели под окном. Она оставила для матери место, словно Завиток в любой момент могла вернуться домой. С обрезанными волосами она казалась даже младше своих лет.

— Все хорошо, — сказала она. — Можешь засыпать обратно.

— Я не спал, — он выпрямился в кресле, потер лицо, отгоняя тревожные сны. — Нет, я просто думал.

— Со мной уже все в порядке, и я знаю, когда ты врешь.

Он улыбнулся. Чжу Ли медленно поднесла ладонь к противоположной руке, подняла до плеча, нащупала концы волос.

— Шесть месяцев, — негромко сказала она, — и все отрастет. — Она смотрела не него, и от темных разводов на лице, от болезненно пожелтевших синяков казалось, будто она сидит в тени, несмотря на заливавший комнату солнечный свет. — Воробушек, ты мою скрипку не видел?

— Твою скрипку? — тупо переспросил он.

Она ждала, пристально глядя на него.

— Чжу Ли, — сказал он. Дрожь в собственном голосе была ему отвратительна, и он ее подавил. — Ее уничтожили.

Она кивнула, словно дожидаясь второй части фразы. Он беспомощно взглянул на нее.

— Ее уничтожили.

— Да, — сказала она. — Но потом…

— Вчера, нет, два дня назад пришли хунвейбины. Пришли и разломали все инструменты. Даже сюда зашли, но папа… мы попросили их уйти. Папашу Лютню разоблачили, ему пришлось идти на митинг, но уже все закончилось. Он дома. Консерватория закрыта. Может, и к лучшему.

Чжу Ли кивнула. Воробушку она казалась почти невыносимо в себе.

— А где Да Шань и Летучий Медведь? — спросила она.

— В Чжэцзяне, с папиным двоюродным братом. Госпожа Ма увезла их поездом. Тебе тоже надо уехать…

— Да, — сказала она. А затем, так беспечно, что Воробушек даже ушам своим не поверил: — И все-таки мне стоило пойти учиться сельскому хозяйству. Братец, ты что, радио не слушал? Кампания повсюду. В Чжэцзяне все будет точно так же.

Он не стал ей рассказывать, что на прошлой неделе четверо профессоров консерватории покончили с собой, а профессора Тана заперли в комнате без света и почти без еды. Чжу Ли ни словом не обмолвилась о написанных Да Шанем разоблачениям. Улицы захлестнула волна скандирования, но они сделали вид, будто ничего не слышат. Волна прокатилась по Пекинскому шоссе и сомкнулась вокруг них. Чжу Ли спросила, не видел ли он Кая.

— Два дня назад. Не понять было, как он.

— Но его же защитят, так ведь? Никто его не тронет. Тебя не тронут.

Чувство в ее голосе было родом из другого времени — старая влюбленность, что упорно не угасала. Воробушек не знал, что делать, и поэтому просто кивнул.

Она закрыла глаза.

— Братец, я рада.

Когда она снова заговорила, ее голос был очень спокоен.

— Я рада, — сказала она. Снова коснулась своих волос и опустила руку. — Воробушек, это прямо как когда утром дневной свет застит звезды. Думаешь, что он, весь этот свет, так далеко, но все равно есть огромная вселенная звезд и всего остального, и просто не верится, что они исчезнут…Воробушек, из всего того, что обо мне говорят, в одном они правы — я гордячка. Я горда быть собой. Я правда верила, что однажды сыграю перед самим Председателем, что поеду в Лондон, в Москву, в Берлин! — Она рассмеялась, словно ребенок при виде того, как играет домашний зверек. — Теперь-то я знаю. Все эти места останутся для меня лишь словами. Гордыня моя была так велика, что я воображала себе, будто однажды буду стоять в доме, в котором жил Бах, увижу его почерк, его комнаты и его узкую кровать и покажу людям, что это для меня значит. Они услышали бы. Услышали бы во мне Баха, поняли бы, что он и моим тоже был. А сейчас — не знаю как, не знаю зачем…

Ясность в глазах Чжу Ли его пугала.

— Во всем этом какая-то шутка, — сказала Чжу Ли, — вот почему надо мной все смеются. Понимаешь? Все то, чего у нас нет, ничто в сравнении с тем, что у нас было. Жизнь может быть долгой или краткой, но внутри нее, если повезет, всегда есть одно такое окошко… Я в него выглянула и составила собственное представление о Вселенной, и, может, оно было неправильное, я уже и сама не знаю, я никогда не переставала любить родину, но я и чему-то еще тоже хотела быть верной. Я такое видела… Другой жизни мне не надо.

Воробушек встал и пошел закрыть дверь, но та уже была закрыта. Он подошел к окну, шпингалеты на котором были задвинуты до упора, задернул шторы и постарался придумать, что делать.

— Завтра, — сказал он. — Я отвезу тебя в Чжэцзян. Ты там будешь не одна. Летучий Медведь и Да Шань…

— Нет, — сказала она. — У них от этого будут только неприятности.

Но какие еще оставались варианты? Невыносимо было сознавать, что выхода нет. Думай, велел он себе, ты должен мыслить ясно. Его внимание привлекли тетрадь, ручка и чашка возле кровати, и он отодвинул ручку и взял тетрадь. Его трясло. Вид почерка Вэня Мечтателя его неприятно встревожил. Где же Большая Матушка, где Завиток? Только они, а не он и не его отец, знали, как ее защитить. Он презирал себя за слабость.

— Чжу Ли, — сказал он. — Эти беспорядки не вечны. Должно же оно закончиться.

— Бедный мой отец. Что же он почувствует, когда вернется домой и увидит, что со всеми нами случилось?

Он не ответил, и Чжу Ли протянула к нему руку — к тетради.

— Эту я дочитала. Давай продолжим. Семнадцатая глава, твоя любимая, правильно? Вот тут коробка, под кроватью. Мне пришлось ее спрятать от Папаши Лютни.

Он вытащил коробку на кровать. Чжу Ли пригладила волосы руками, точно готовясь к приходу гостя. Она сказала:

— Есть у меня мысль что… может, давным-давно Книгу записей писали про будущее, которое еще тогда не наступило. Вот почему сейчас она нам кажется такой понятной. Будущее наступает. Мы прошли весь этот путь, чтобы с ним встретиться.

— Или, может, — сказал он, — это мы раз за разом возвращаемся в один и тот же момент времени.

— В следующий раз мы встретимся уже в ином месте, правда, Воробушек?

— Да, Чжу Ли.

День переходил в вечер, а Воробушек читал вслух главу, словно листать Книгу записей было все равно что запереть входную дверь и задвинуть засов. А в комнате Да Вэй вот-вот покинет Америку и вернется домой, но перед отъездом композитор по имени Чоу приводит его на репетицию в Карнеги-холле. От центральной фигуры дирижера, Эдгара Вареза, лучами расходится сотня музыкантов, а тем временем в соседнем зале играет другой оркестр, поменьше. Перемежаясь и сталкиваясь, слышимые, но не видимые друг другу, они играют одну и ту же симфонию на барабанах, пожарной сигнализации, обрывках песен, сиренах, вопящей флейте и грохоте и звоне гудков метро. Дьявольская сумятица симфонии прекраснее всего, что Да Вэй когда-либо слышал. Она будто разом и включает его в себя, и торопит в дорогу.