Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

В консерватории пахло одновременно и сыростью, и гарью — запах, который, по мере того как Чжу Ли шла по зданию, все отчетливей шел из мастерской, где профессор Тан прежде делал скрипки из тоненьких дощечек зонтичного дерева. Чжу Ли остановилась и заглянула внутрь, думая, что, может, там найдется скрипка, которую она могла бы захватить с собой и играть — скрипка, которую она могла бы сделать своей. Но внутри ничего не было. Кусочки дерева выглядели так, словно ими швыряли в окна во время радостного празднества. Чжу Ли двинулась дальше. На четвертом этаже она свернула вниз по коридору и увидела те самые плакаты, что много недель назад показывал ей Кай. Чжу Ли принялась их срывать. «Ведьма». Дело это было небыстрое и громкое. Бумага издавала ужасный шум, но это уже не имело никакого значения. Плакатов было множество — стенгазеты словно размножались, пока она их сдирала. Чжу Ли вынула красный фломастер, который заранее сунула в карман, и остановилась перед последним плакатом, готовясь нанести удар, но коридор был так закостенело безжизнен, что никакие слова на ум не шли. Когда-то сквозь эти стены сочился Дебюсси. Теперь она снова его услышала и была за это благодарна, это словно все боги собирались тут, явившись ее встретить. Что стало с Хэ Лутином и всеми остальными? Родители Фу Цуна приняли яд и покончили с собой. По этому поводу устроили празднества. Остальные, должно быть, куда-то уехали. Может, старшее поколение все предвидело и тихонько растворилось, не дожидаясь, пока упадет молот? Она на это надеялась. Чжу Ли вновь занесла фломастер и написала единственное, что пришло ей на ум. Она не стала указывать ни имени писателя, «Шэнь Цунвэнь», ни названия романа — «Пограничный городок». Маркер двигался словно сам по себе. Вот что у меня в голове, подумала она, слова другого человека.

Старый паромщик не мог понять, где именно тот гвоздь, на который нашло это дело, и не мог от этого гвоздя избавиться. Ночью, лежа на кровати, он часто погружался в молчаливые раздумья и как будто кое-что понял: Цуйцуй любила Эрлао, а не Далао. Додумавшись до этого, дед засмеялся, заставил себя засмеяться — потому что испугался. Испугался и немножко затосковал, неожиданно осознав, что Цуйцуй во всем похожа на мать, и заподозрил, что и судьбы у них могут быть похожие. Под натиском массы минувших событий он не смог больше спать, в одиночестве выбежал из дома и поднялся на утес возле реки, где смотрел на звезды, слушал подобный дождю стрекот кузнечиков и других букашек у реки; он еще очень долго не мог заснуть.

Она писала прямо по обличениям на плакате, так что «брат» получился поверх «вождя», «заподозрил» поверх «реакционера», а «утес» взгромоздился на «зеркало, изобличающее демонов». Чужие слова поверх чужих слов, теперь все они были связаны между собой воедино. Она обернулась и увидела мягкие очертания листов на полу. Стенгазеты, падая, смялись, и слова, прежде походившие на суставы, оказались совершенно невесомыми. Она бросила красный фломастер на пол — резкий стук прозвучал для нее утешением — и пошла дальше, вниз по коридору, пока не дошла до кабинета, что делил Воробушек со Старым У. Дверь была закрыта, но не заперта, и Чжу Ли с облегчением вошла внутрь. Кабинет никто не грабил. Пластинки и книги, как бы мало их ни было, портреты Председателя Мао, премьер-министра Чжоу Эньлая и вице-премьера Лю Шаоци — все по-прежнему стояло аккуратно, в полном порядке, словно из другого времени и места. Она уставилась на портреты и увидела в стекле собственную тень. Там она была окончательно, полностью видима — свитые вместе девочка, небо и судьба.

«Воробушек поймет», — сказала она себе, зная, что это неправда. Но, может, он все-таки бы и понял — в ней сидел дьявол, и выбора у Чжу Ли не было. Ей нужно было защитить дьявола. Она не могла позволить им его смирить.

Она разложила на полу некоторые из пластинок двоюродного брата и принялась их изучать. Первые слова мои — «Революцию твори». Пятая Малера, Гольдберг-вариации Баха, Пятая Прокофьева, «Император» Бетховена. Принес присягу, я не боюсь мыслей, слов и дела. Скрипку она слышать не хотела и поэтому поставила Баха. Время внутри Баха длилось дольше, там были повторы и каноны, круги и спирали, там звучало множество голосов — и честная скромность, словно он знал, что перерождение и потеря неразделимы. Музыка, казалось, уже доносилась не из проигрывателя, но из неких чертогов ее собственной памяти. Она подумала о Кае, а затем твердо решила больше о нем не думать. В своих мыслях она больше всего страшилась за Воробушка, потому что знала его как себя самое. Он дал бы таланту выгореть, он не решался признать, что его талант драгоценен. Ей хотелось сказать отцу и матери, что она вышла на высокое плато, откуда ей видно на все четыре стороны, и что она не боится. Она уходила не от страха, а от отсутствия определенности. Одиночество было ей невыносимо. Кратким окном, в котором она еще знала, кто она есть, прежде чем они вновь ее сломают, она желала воспользоваться с тем, чтобы самой выбрать себе будущее и уйти. Как бы она могла передать это все в записке? Она хотела сохранить ядро собственной сущности. Если бы у нее отняли музыку, переломали ей руки, кем бы она стала? Записку забрали бы хунвейбины, записка только повлекла бы еще больше унижений. Она искренне верила, что Вэнь Мечтатель жив, что Завиток и Большая Матушка Нож в безопасности, и пылко желала, чтобы они поняли ее выбор. Когда она перевернула пластинку и обе стороны доиграли, она вытащила из кармана пальто веревку, сняла туфли, забралась на стол Воробушка, стараясь не разбросать его бумаги. Она привязала веревку к длинной трубе, тянувшейся вдоль стены. Слезла и отодвинула стол, оставив стул на месте. Сделала петлю и тщательно ее закрепила. Было очень тихо, и Чжу Ли подумала, не следует ли что-нибудь сказать, не стоит ли заговорить и произвести какой-нибудь шум. Рыдать она не собиралась, но это оказалось не в ее власти — тело и то, как оно отзывалось, тело и его желания. Она подумала про тайную библиотеку. Открыла крышку и заглянула внутрь, увидела древний инструмент, на котором впервые научилась слушать. Подумала о Воробушке — как юн он был, когда открыл дверь, приведшую ее в эту жизнь. Возможно ли было уйти, бросить его и в то же самое время спасти? Первая ария Гольдберг-вариаций служила им и концом. Возможно ли, что все в этой жизни предначертано с самого начала? Этого она принять не могла. Эту запись я забираю с собой, подумала Чжу Ли. Это — мое, и только мне под силу его сохранить. Она отпустила руки.

Воробушек проснулся в темноте и понял, что открылась входная дверь. Казалось, она довольно долго стояла открытой, прежде чем наконец, почти неслышно, захлопнулась. Воробушек словно продирался сквозь продолжавшийся сон, ему приходилось через него проталкиваться, выжигать его прочь. Во сне были люди, шагавшие по замерзшей реке и пронзавшие лед мачете. В конце концов лед подался. Воробушек открыл глаза, и нечто перед ним приняло очертания окна. Продолговатая фигура расползлась до книжной полки. Он потянулся за тонким одеялом, но то уже упало с кровати. Мгновение спустя он поднялся и, стараясь не скрипеть половицами, направился в комнату, которую Чжу Ли делила с тетей Завитком. Он коснулся пустой кровати.