Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

На тетке была светлая блузка и темно-синяя юбка ниже колен. Должно быть, тускло подумала Чжу Ли, это ее одежда вызвала гнев хунвейбинов.

— Товарищи, вы только поглядите на это отребье! — завопила девица, волоча тетку вдоль очереди.

Девица так громко орала, что ее розовый рот как будто поглотил все ее лицо. Чжу Ли подавила желание расхихикаться, раствориться в игривом веселье, отвернуться и скрыть свое потрясение, но тут девица пихнула тетку прямо на нее.

— Дай ей по бесстыжей морде! — заорала она.

Чжу Ли застыла как вкопанная.

— Ударь ее! — крикнула девица.

Кто-то рядом с Чжу Ли протянул руку и отвесил тетке звонкую пощечину. Звук — или же его эхо — получился мягкий и приглушенный. Лицо тетки было скрыто темными волосами, выбившимися из-под резинки, а затем ее голову оттянули назад, и Чжу Ли увидела кровь у нее на губах — полных и нежных. Эту женщину, тупо подумала она, наказывают за желание, за вырождение, что у нее внутри.

— Ты, товарищ! — закричала девица. Чжу Ли подняла глаза. — Преподай этой шлюхе урок!

Где-то совсем рядом в ухо ей шептал мужской голос:

— Давай, не бойся. Всем нам надо усвоить урок, не стесняйся!

Женщина стояла так близко к Чжу Ли, что та видела, как дрожат ее веки и набухают свежие капельки крови. Девица орала какую-то бессмыслицу. «Куда я дела талоны? — ошеломленно подумала Чжу Ли. — Очередь что, сдвинулась? Не хочу потерять свое место. Я так долго-предолго ждала». Она занесла правую руку, но ничего не сделала.

— Давай, — поторапливал мужчина. И ласково, так ласково: — В чем дело? Не стесняйся!

На них все больше напирали. Тетку вдруг отдернули прочь. Ладонь Чжу Ли осталась раскрытой, словно собираясь поймать что-то из воздуха.

— Маленькая капиталистическая шпионка, — говорила девица. — Шлюха вонючая!

Очередь ломилась вперед. Уголком глаза Чжу Ли заметила кого-то с невероятно огромным мешком муки. Молодежь обносила распределительный склад, даже вытаскивая оттуда работников. Чжу Ли закрыла глаза.

— Сорвем с них маски!

— Буржуазные крысы!

— Выволочь их вон!

В криках прослеживался веселый плясовой оттенок — фокстрот французского Пьеро.

— Быстро, начисто, отрубить им головы!

Откуда только взялась эта толпа? Чжу Ли слышала грохот, точно рядом приземлялся самолет, но то была лишь распаленная, плотная масса людей. Время ускользало. Скоро стало бы слишком поздно.

— Да просто кричи лозунги, — шепнула девушка рядом. — Быстро! Они на тебя смотрят. Ох, ну что же ты так боишься?

Была ли то маленькая босоногая девушка? Но, обернувшись, Чжу Ли увидела лишь напирающие тела и ни одного сочувственного лица. Очереди больше не существовало, ее смяла толпа. Где же талоны? Неужели кто-то выдернул их у Чжу Ли из рук? Нет, они были на месте — заткнуты в карман юбки. Чжу Ли затошнило, она поняла, что ее сейчас вырвет. А где та женщина? Что за отвратительный изъян они в ней углядели? Толпа словно набухла и поглотила ее, оторвав от истерящих хунвейбинов, толпа была и ужасом, и спасением. В своей ярости она эволюционировала от сотен зевак в единое существо, в змею с тысячей глаз, что извивалась тот так, то эдак, выискивала со все возрастающим тщанием каждую обнаруженную в себе крупицу грязи. Змея вертела по сторонам длинной шеей. Когда она нашла Чжу Ли, то тут же оторвала ее от земли и потащила сквозь толпу. «Не бойся, — подумала Чжу Ли, — это не на самом деле». Она вдруг очутилась в новой очереди. Это что, она кричала? С ней было с дюжину людей — старухи, тетки и даже девушки, — и все глядели в ужасе и оцепенении. Вокруг чванно разгуливали хунвейбины и тычками заставляли их встать на колени. Чжу Ли ударилась о бетон, и на нее нахлынула боль. Она тут же словно отделилась от себя, наблюдая с расстояния нескольких шагов, она была частью толпы, и ей видно было жертв — и себя тоже. Девушка — другая девушка — шла к ним с ножницами. Она запрокидывала голову за головой и отрезала огромные клоки волос.

— Мерзкие суки, — твердила девушка.

Чжу Ли вернулась в себя и ощутила ослепительный щелчок ножниц — а затем непривычную легкость, когда упала копна ее волос. «Ничего страшного, — подумала она, — главное, талоны не потерять. Папаша Лютня очень рассердится, если я выроню их из кармана». Опять что-то творилось. Кто-то произнес:

— А, да это же скрипачка. Чопорная сучка, чей папаша контрреволюционер.

Они вырвали у нее сумку, перевернули вверх дном, и ноты Бетховена гневно выпорхнули наружу. До Чжу Ли доносились плач и мольбы, треск рвущейся одежды, но она сосредоточилась на бумагах.

— Знаю я эту дрянь! Мать у нее правоуклонистская собака!

Они смеялись над нотами, топтали их, притворялись, будто поют по ним. Появились люди с переливавшимися через край ведрами, и Чжу Ли увидела, как воздух прорезали подтеки черного. Всех коленопреклоненных поливали чернилами — или это была краска? Чжу Ли склонила голову, и, точно насмешки и плевки пробили внешнюю стену, все полилось внутрь. После первых трех, пяти, семи пощечин она вскрикивала от гнева и боли, но потом тело начало постепенно неметь, и она перестала что-либо чувствовать. Время растягивалось, в точности как в Биньпае, когда она была еще ребенком, а ее отец стоял на коленях в центре зала. Тогда она все удивлялась, почему отец не встанет. Почему ему не дадут подняться. Она подумала о маме и о том, что передавалось от матери дочери, от мужа жене, от одного возлюбленного к другому — кровь, касание, зараза. «Это я отворила библиотеку Старого Запада, — подумала Чжу Ли, начинавшая терять сознание. — Это была моя ошибка, и она погубила жизнь моих родителей. Каждая пощечина, каждый пинок, каждое унижение, что я получаю, — это пощечиной, пинком и унижением меньше для мамы. Что я такое внутри? Что это они наконец видят?»

— Эй, шлюшка, я с тобой разговариваю! — продолжали кричать они.

Ей вновь запрокинули голову назад.

— Как эта грязная шлюха сюда пролезла?

— А ну сознавайся, кто ты!

Они кричали через мегафоны ей прямо в ухо, точно хотели ее оглушить. Отвешивали ей оплеуху за оплеухой. Разве быть мной — преступление? Разве не верить — преступление? Ей хотелось рыдать от собственной медлительности, собственной наивности. От засыхавших на лице чернил больно стягивало кожу. Все прочие женщины в чем-то сознавались. Чжу Ли, судя по всему, единственная еще стояла на коленях. Она знала, что виновна, но не могла сознаться. Толпа вокруг нее словно росла и вздымалась в ликовании.

— Открой рот, ты, демон!

Еще пощечины, и вот они уже принялись ее пинать, снова вздернули на ноги и теперь уже связали ей руки за спиной, так что запястья оказались высоко задраны в воздух, выше плеч, а голова практически лежала на земле. «Репетиции часами, — бессвязно подумала Чжу Ли. — Я репетировала и репетировала. Я выучила наизусть тысячу часов музыки, и что в итоге? Крошечная жемчужинка времени, которая скоро рассосется». Чжу Ли оглохла. Она видела повсюду вокруг лица, она видела движение — но не слышала звука. Они как будто решили, что она бесполезна, что она идиотка, и перенесли свое внимание на женщину рядом, которая так горько плакала, что больше не могла стоять. Чжу Ли захлестнула жалость, и она увидела за спиной у женщины тьму. Вот куда мне надо, подумала она. Но краска — или это были чернила? — и пот залили ей глаза, и она никак не могла их протереть. Было невыносимо жарко. Они непременно бы к ней вернулись, но до Чжу Ли доносилось лишь бормотание, лишь тишина, и это ее защищало. «Теперь я готова, — подумала она, — все цветы принести… я отыщу все цветы, даже если придется выкрасть их из рук нашего Великого Вождя, и принесу их к ногам Прокофьева». Всю свою душу она отдала музыке. Ей вновь вспомнились слова «Фауста» Гете: «Вот зрелище! Но горе мне: лишь зрелище!» [10] Перевод Б. Пастернака. Тьма укажет ей путь к выходу. Тишина расстелется в пустыню, в свободу, в новое начало.