Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Воробушек не мог не заметить, как Чжу Ли вцепилась в свою скрипку. Перед глазами у него стоял Вэнь Мечтатель с потрепанным чемоданом, откуда имена торчали наружу, как одежда. Он попытался прочистить мысли. Чжу Ли была всего лишь ребенок, а детей трогать не станут. Дети, сказал Председатель, несут в себе семена революции.

В предрассветных сумерках Чжу Ли направилась в консерваторию — вернуть ноты бетховенского «Императора». Библиотека была заперта, и Чжу Ли очутилась в сто третьей аудитории — в комнате, куда ни разу прежде не заходила без скрипки. Поблизости никого не было. Она закрыла дверь, села на пол и долго переводила дух. Ей хотелось помешать времени течь так быстро. Прошлую ночь Чжу Ли провела без сна, перечитывая речь Председателя Мао об искусстве и литературе, но всякий раз, как ей чудилось, что здесь, возможно, брезжит истина, как та пачкалась и рассыпалась на куски. Слова Председателя были изящны, безупречно отточены, но стоило им коснуться ее мыслей, как они кривились и калечились. Не в силах сомкнуть глаз, она написала длинную самокритику — но не того сорта, какой требовала партия. Вместо того раз за разом, пачкая страницу, всплывали все те же контрреволюционные слова.

«Кто я в основе основ?»

«Способна ли я меняться?»

Если знаешь — скажи, писал Председатель Мао, если говоришь — говори все.

«Но того, в чем я сомневаюсь, все больше и больше! Я боюсь услышать то, что думаю. Я знаю, что партия во всем права. Я говорю, что это правильно, но даже самые простые истины кажутся вовсе не истинами».

Тому, чего не знаешь, можно и научиться. У нас хорошо выходит не только ломать старый мир — но и строить новый.

«Но что, если новое — не что иное, как бацилла все той же заразы? А как же преданность, как же долг и братская любовь? Разве достойно презрения все старое? Разве даже прежде мы уже не были чем-то?»

Почему ты защищаешь музыкальную культуру, которая даже не твоя?

Она ущипнула себя за руки, и боль пронзила ее до самой шеи.

«Довольно этих мыслей! Они все без толку, потому что где-то в глубине души я знаю — то, что говорит партия, правильно. Только вот я такая эгоистка, такая эгоистка…»

Где-то рядом раздалось шарканье. Чжу Ли встала. Из подвалов в цокольном этаже донесся низкий стон. Там что, все это время кто-то был? Чжу Ли затрясло. Нет, сказала она себе, у нее с головой проблемы, она почти не спала. И все же она слышала, как кто-то стонет от боли. До нее вдруг дошло, что сто третья аудитория — отражение подземной библиотеки. Чжу Ли вышла из комнаты, пулей взбежала по ступеням и вылетела на теплый воздух. Было еще рано, еще темно, словно отсчет времени прервался и только теперь его запускали вновь.

В кармане у нее были выданные семье талоны на масло и крупу, и она шагала в тумане, прикрыв карман рукой — пряча и защищая талоны. После отъезда Большой Матушки и Завитка обязанность отоваривать пайку перешла к ней.

Очередь за маслом уже дотянулась до улицы Цзюйлу. Когда Чжу Ли увидела, сколько придется стоять, ее рассеянность обратилась виной. Она должна была первым делом прийти сюда. Заходить в консерваторию было ошибкой, она сама это понимала и все же вот опять поддалась глупости и себялюбию. Она заняла свое место в конце очереди — за босой девушкой, что стояла, крепко зажмурившись. Волосы ее были обрублены грубо и ровно, словно топором. Все молчали. Все здания были окутаны красными транспарантами. На дороге валялся сломанный стул — а рядом веревка, на которой запеклось что-то, похожее на чернила. В мыслях Чжу Ли в такт друг другу раскачивалось три фразы: партийное мышление, народное мышление, идеологическое содержание. Все дело в том, как я думаю, подумала Чжу Ли. Все правильное от этого наполняется ядом. Если бы я только могла заставить свои мысли замолчать. Она чувствовала себя так, словно уже сутками не смыкала глаз.

Выдачу паек должны были начать еще только через час. Быть может, если повезет, очередь дойдет до нее к полудню. Если масло закончится, завтра она придет снова. Она сдастся, забудет о консерватории и уйдет. При этой мысли с плеч ее словно свалился груз.

— Да, — произнесла она, вспугнув стоявшую рядом девушку. Эти мысли были обращены к Каю, но сами они словно ей уже не принадлежали. — Всегда есть завтрашний день, и послезавтрашний, и послепослезавтрашний. Меняться и расти никогда не поздно.

Люди, здания и предметы вокруг все до единого казались непропорционально большими — не только они сами, но и их тени. Бывал ли прежде на свете столь полный света июль? Теперь она заметила, что стоит у стены, сплошь увешанной плакатами. «Разоблачим…» «Разрушим…» «Восстанем и… искореним… позор». В голове у нее жужжали слова, выписанные красной тушью колоссальных размеров иероглифами. «Огонь по штабам!» Это звучало как какая-нибудь игра, выдуманная Летучим Медведем и Да Шанем. Какое, должно быть, странное ощущение — писать жестокие слова столь аккуратной каллиграфией. Чжу Ли прогнала эту мысль. Диссонанс требовал не менее точной техники, чем красота. В голове у нее все повторялось либретто Прокофьева: Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его [9] Слова из работы «Тезисы о Фейербахе» Карла Маркса использованы Прокофьевым в Кантате к 20‑летию Октября. . Прокофьев цитировал Маркса, хунвейбины цитировали Председателя Мао, все выкрикивали заимствованные идеи, ее однокурсники заучивали наизусть лозунги Председателя и брали его поэзию за свою. Так выходит, в конце концов, мы не так и отличаемся друг от друга, подумала Чжу Ли, кроме как тем, что я говорю языком Баха и музыкальных идей Прокофьева; и все же никто из нас не знает истинной природы своих голосов, неважно, в чем причина, но никто из нас не говорит собственными словами. Неужели в самой глубине существует одно лишь желание, но не справедливость? Все, чему мы научились со времени падения старых династий, это лишь как умножать шум.

Теперь шум расщеплялся у нее внутри. Словно в самом воздухе она расслышала Симфонию № 3 Воробушка. Собственный ее голос прорыдал: «Всегда есть завтрашний день и послезавтрашний. Не может же быть слишком поздно».

Очередь самую малость сдвинулась вперед.

Чжу Ли почти достояла до конца. Всякий раз, как кто-то, ликуя, уходил с полным пайком, голова у нее все больше кружилась. Она позволила себе пересчитать стоявших перед ней людей. Восемнадцать. Был полдень, тени давно исчезли, и дома в солнечном мареве расплывались в водянистые отражения. Она шагнула вбок и заглянула в голову очереди. Семнадцать. Тротуар принял тусклый до зернистости белый цвет. Позади нарастало какое-то возмущение, но Чжу Ли, сосредоточившись на получении пайка, не оборачивалась. Голоса горячились, им испуганно ответила женщина — слабеющий ми-минор. Ее с легкостью заглушили насмешки. Но Чжу Ли все равно не оборачивалась. Перед ней начала продвигаться очередь, и изнеможденным разумом она видела очередь словно сверху — многоножка, тянущая вперед крошечную головку. Чжу Ли стояла вплотную к босой девушке впереди, и когда девушка повернулась, Чжу Ли повернулась тоже, словно они срослись. Она увидела, как из очереди тащат тетку. Тетка была примерно ровесницей ее матери. Хунвейбинка — высокая, тощая девица — давила ей на загривок, точно тетка была волом.