Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Наконец дождь начал стихать. Дорога серебрилась от воды. Люди все равно на нее вышли; ног их из-под воды было не видно порой аж по колено.

Воробушек снова взобрался на велосипед. И тут же ушел под воду — переднее колесо спустило. Должно быть, он наехал на гвоздь или на стекло. Воробушек вдруг ощутил холодную тяжесть мокрой одежды и воду, капавшую с волос на шею и спину. Он зашагал пешком, ведя велосипед рядом. Чистая дождевая вода уже успела пропахнуть грязью, навстречу ему плыли дохлая курица и вилок капусты. Крошечный водоворот засосал курицу под воду и тут же выплюнул. К тушке уже бежала маленькая девочка; длинные влажные волосы жутковато облепили ее лицо.

Пока Воробушек шел, вода постепенно спала. Он увидел сперва отвороты своих брюк, затем лодыжки и туфли. Его охватил отупляющий страх — вдруг существовавший еще несколько мгновений назад Шанхай исчез, вдруг его смыло и подменило другим.

Воробушек все толкал рядом с собой велосипед. Впереди, на перекрестке, горело облачко огней, а вокруг собрались люди. Воробушек едва их заметил, воздух снова стал влажным. На ум Воробушку пришла идея музыки, птичий клин нот. Надо было поспешить домой, чтобы записать эти фразы. Отворились аккорды, наполнив его слух веселой тревогой. Вдруг его поглотила толпа на перекрестке, и Воробушек упрямо тщился слышать лишь разворачивающуюся музыку. Люди рассыпались на серию рисованных фигур: девушки в красных шарфах, насмешливый голос, нестройные вспышки света. Толпа голосила так громко, что от одного этого ее собственный голос терялся. Неужели, медленно осознал он, это ярость плещет туда-сюда, от одной кучки народу к другой? Зрение Воробушка прояснилось, и он понял — это костер. Он попытался пробиться сквозь гущу народу, но с велосипедом это было невозможно.

Посередине на стуле стоял старик. Вокруг него раскачивалась толпа, напирая все ближе. Воробушек заметил девушку, ровесницу Чжу Ли, что держала метлу за черенок и размахивала ей перед стариком. Воробушек сперва подумал, что человек на стуле возьмется за метлу и начнет держать перед толпой речь, но затем он увидел, что старик, вымокший под дождем до нитки, трясется от холода, рыдает и прячет глаза от девушки и от ее издевательских жестов. «Долой У Бэя!» Свирепость, с которой это скандировалось, в конце концов пробилась сквозь размышления Воробушка. Старик молил о пощаде, но ни одного его слова было не слышно. На краткий миг Воробушку показалось, что стоило бы выйти вперед и разогнать эту детвору — некоторые были не старше восьми-десяти лет, — но кругом было еще и немало наблюдателей всех возрастов, напиравших со все большим исступлением. Он попытался было пробраться обратно, но это было невозможно, толпа вновь двинулась вперед. Взвивались разрозненные слова — реакционер, контрреволюционер, предатель, демон, — пока вновь не раздались лозунги: «Долой У Бэя!» Девушка с метловищем обвиняла У Бэя в том, что, мол, тот преподает литературу, высмеивающую реальную жизнь всех стоящих перед ним мужчин и женщин.

— Ты думал, что вправе идти по головам тех, кто ниже тебя, — говорила она. Голос у нее оказался до странности мелодичный. — Думал, твое положение всех нас принизит — но это у нас открытое сердце и ясный ум. Учитель, ты пробудил чудовище! Ты бесконечно попирал его ногами, но теперь оно выползает из грязи. Оно уродливо и грубо, и свободно от твоего презрения и превосходства. Да, это чудовище — это семя истины, которое ты пытался запереть под спудом! Мы свободны, хоть ты и пытался исказить наши умы! Хоть ты и извратил наши мечты.

Она принялась его избивать — медленно колотить метлой по спине, по ляжкам и по груди, словно наказывала животное. Старик пошатнулся и упал. Его подняли и грубо водрузили обратно на стул, хотя он еле стоял.

— Падай, мы только хуже тебя отхлещем, — проговорила девушка. — За твои преступления это еще очень скромное наказание, но не беспокойся! Со всеми слабостями мы разберемся. Это только начало.

Кто-то притащил еще один стул, и мальчишка нахлобучил на голову старику высокий белый бумажный колпак. Толпа разразилась гоготом, вопя и тыча пальцами. Старик побледнел, как будто вот-вот рухнет в обморок. На дурацком колпаке было нацарапано: «Я враг народа, сеятель лжи! Я демон!»

Вскинулись руки, вновь лихорадочно загремели лозунги — и выкрики заглушили девушку, которая до сих пор что-то говорила. Воробушек не мог пошевелиться. Каждый лозунг прилетал в старика, словно удар. Подошел еще кто-то и прикрепил к его груди длинный лист бумаги. Там было написано: «Учу говну, ем говно, сам говно». Толпа раскатисто завыла от смеха, а юноша, налепивший плакат, был вне себя от веселья.

— У Бэй, — воскликнул он, — твоим говном по всему Шанхаю разит! Ах ты дурачок! Что ж ты не подотрешься?

Старик, некогда стоявший за кафедрой и тщившийся распутать шифры словесности — точно так же, как сам он, Воробушек, тщился понять форму музыки, — рыдал от ужаса и унижения. Он страдал бы меньше, подумал Воробушек, свяжи они его и избей до потери сознания. Но толпа лишь продолжала над ним издеваться.

— Я враг народа, — повторял он теперь.

Они заставляли его повторять строчку за строчкой.

— Я развратил мышление доверенных мне студентов.

— Я допустил заграничное дерьмо в их ясные и прекрасные умы.

— Я предатель родины.

— Я заслуживаю смерти.

А затем проскулил сам:

— Пощадите, пощадите.

За спиной у Воробушка образовалось пустое место, и он тут же проскользнул сквозь него; толпа сразу же сомкнулась за ним. Воробушек продолжал отыскивать пустые местечки и пробираться вперед.

— Спешишь, что ли? — осведомился кто-то.

Воробушка пихнули, он не поддался.

— Как тебя звать, с какого ты трудколлектива? — спросил тот же голос.

— Да я только поближе пробиться пытаюсь, — в ужасе сказал Воробушек.

Незнакомец, явно не веря ему, рассмеялся.

— Гляди-ка, гляди на чудище! — сказал кто-то еще. — Скоро мы в каждое окно пролезем, в каждый дом!

Костер разгорелся, смех звучал все громче и громче. Личные бумаги У Бэя выставляли напоказ, точно военные трофеи. Кто-то зачитывал названия книг, и каждое встречали гоготом и оскорблениями. Старика побивали словами, словно камнями: буржуй, капиталист, империалист, волчара, — и девушка продолжала равномерно чередовать избиение жертвы с выволочками. Когда она вроде бы начала уставать, ее сменил какой-то паренек, и лозунги загремели с новой силой.

— Нет ни царей, — объявил паренек, — ни знати, ни помещиков, ни учителей, ни урожденного господствующего класса. Есть только такая же, как ты, саранча, ворье и чумная зараза!

— Подпали его! — упрашивала толпа. — Пускай змея отведает собственного яда!