Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— А я и не изучала. Кто-то это оставил у меня под дверью, когда ж это… с месяц назад? — она поглядела на Лин, которая согласно кивнула. — Цзянпу я, конечно, читать умею, но понятия не имею, что это за музыка.

Чжу Ли объяснила ей, что это Бах.

— А, он, — Старая Кошка, казалось, была разочарована. — А я-то надеялась, что, может, это тот красавчик-фейерверк, Старый Бэй. Мы с племянницей эту музыку в сборники народных песен вставляли. — Лин шкодливо улыбнулась. Тетя и племянница, подумала Чжу Ли; так вот почему мне с ними так уютно. — Вбрасывали ее то тут, то там, просто чтобы всколыхнуть всех чуток. Я еще добавила слова Председателя Мао как либретто: «Только на чистом, без всяких помарок листе бумаги можно создавать самые новые, самые красивые рисунки».

— Но кто же таинственный отправитель? — спросила Чжу Ли.

— Кто знает? Там была еще записка, в которой говорилось, что даже запрещенную музыку следует оценивать по достоинству, что не только романы, но и песни могут служить самиздатом и передаваться из рук в руки. Какой-то безмозглый идеалист. Кто-то типа тебя, я уверена.

— Кто-то из консерватории? — сказала Чжу Ли.

— Сперва мы думали, что это Профессор или Кай, — сказала Лин. — Но они оба клялись, что тут ни при чем. На самом деле Кай сказал нам сдать это властям. Клянусь, мальчик уже собственной тени боится.

— Но разве Кай не прав в том, что осторожен? — спросила Чжу Ли.

Она полагала, что Лин с ее тетушкой нездорово несведущи — как будто они ни разу в жизни не сидели на политинформации или не читали написанную мелом на доске газету.

— Ха, знаю я, что ты думаешь, — сказала Старая Кошка. — Доживешь, деточка, до моих лет, будешь знать, что жребий брошен. Так называемые «враги народа» — это те, кому изменила удача, вот и все. Сегодня изменник Шэнь Цунвэнь, завтра — Го Можо. Если им вздумается за тобой прийти, они придут, и неважно будет, что ты читала, а чего не читала. Книги у тебя на полках, музыка, которую ты холишь и лелеешь, твои прошлые жизни — все эти мелочи просто предлог. В старое время евнухами во всей их борьбе за власть двигали гордыня и зависть. Может, мы и в новую эпоху живем, вот только люди за один день не меняются.

— Но зачем давать органам предлог? — спросила Чжу Ли. — Если район донесет на одну-единственную семью контрреволюционеров, это может спасти целый квартал. Люди просто выжить пытаются.

Внутренний голос ее отчитывал: Почему ты упорствуешь и играешь возмутительно формалистскую музыку? Почему ты ответила презрением, когда Кай принес тебе правильную музыку? Ты что, такая дура, что не понимаешь, что само существование скрипачки-солистки — вызов эпохе?

— Затем, Чжу Ли, — сказала Старая Кошка, — что эти книги завещал мне мой любимый отец. В какой-то момент человек должен выбирать, чей он — тех, кто его любил, или императора. По правде говоря, родословная у меня длинная и прошлое — непростое, потому что страна эта старая. Ох, старая у нас страна! И как мне поверить партии, что это не так? Я знаю, кто я, и я знаю, что значит «старый». Если и партия это знает — то и флаг им в руки. А я должна встретить свою судьбу, предначертанную мне предками. Если угодно будет поторопить меня в следующее воплощение, то и ладно. Я стара, и я уйду. И только по моей маленькой Лин буду скучать. Все, что с тобой происходит в жизни, — продолжила она, — записано в клетках твоего тела как воспоминания и закономерности, что вновь повторяются в следующем поколении. И даже если ты никогда в жизни не возьмешься за лопату и не станешь сажать капусту, каждый прожитый тобою день что-то на тебе да пишет. А когда ты умрешь, все эти записи вернутся в землю. Все, что есть у нас на этом свете, это мы сами — как запись. Может статься, единственное, что всех переживет — это не злодеи и не демоны (хотя они, безусловно, отличаются некоторым долголетием), но рукописные копии. Оригинал давным-давно покинул эту Вселенную, но мы все переписываем и переписываем. И я посвятила переписыванию свою крошечную жизнь.

— Не слушайте ее, — сказала Лин. — Когда приходят из органов, она растекается, как овсянка. Она прекрасно знает, как улестить их речами старенькой бабушки.

— Ну да, конечно, не без этого, — проворчала Старая Кошка.

— И все-таки, — сказала Чжу Ли, — в такое время стоит принимать меры предосторожности.

— Ах, деточка. Порой старухи просто гнут свою линию. И никуда от них не денешься, как от боли.

Лин, Сань Ли, Кай, Старая Кошка — все они, должно быть, имели образцовое классовое происхождение, сообразила Чжу Ли. Их никогда не намечали в жертву, и потому в глубине души они никогда и не верили, что такое возможно. Они были свободны потому, что в собственном воображении упорствовали в вере в то, что свободны. Может статься, они и были правы — но у Чжу Ли было чувство, словно она смотрит на цистерну с нефтью, что вот-вот взорвется.

Она принялась снимать с колен книги, чтобы встать.

Лин еще сидела и потянулась собрать пустые чашки. Старая Кошка напевала себе под нос, и сходство между ней и Лин внушило Чжу Ли чувство, будто она стоит между двумя ариями. Быть может, все эти горы книг служили своего рода губкой, ограждавшей Старую Кошку от всей городской мерзости, что обитала за дверью.

Футляр со скрипкой стукнул Чжу Ли по коленке. Она была рада, что ее не просили сыграть. Каждый раз, как она заносила смычок для выступления, Чжу Ли чувствовала себя так, словно от нее заживо отлущивают куски.

— Это судьба, что ты нас нашла, — сказала Старая Кошка. — Или, иначе выражаясь, это судьба, что я снова тебя нашла.

— Что вы имеете в виду? — спросила Чжу Ли.

Она держала в руках отцовскую книгу.

— А, — сказала Старая Кошка. Улыбка у нее на губах тщилась скрыть застарелую боль. — Не обращай внимания на мою болтовню. Мои мысли порой блуждают, и я теряюсь в прошлом.

Воробушек ехал на велосипеде следом за Каем. В безлунной ночи попадался лишь случайный свет — слабенькая лампочка в чьем-то окне, сияние масляной лампы в летней кухне. Наконец пианист свернул к обочине и остановился.

— Прости меня, Воробушек, — сказал он, оборачиваясь. Его била дрожь, как больного. — Мне пришлось это сделать, я должен провести четкую грань. Пожалуйста, отпусти меня. Я должен… Выбора нет. Понимаешь ли ты это? Я должен так сделать — ради родителей, ради сестер. Я единственный из них остался. Мне жаль, мне правда жаль…

Их укрывала ива — с листвой такой густой, что ветви ее скребли по земле. Кай смотрел на него едва ли не умоляюще.

— Отпусти меня. Выбора больше нет. Мы должны верить партии во всем. Во всем.

Он отвернулся и поехал прочь. Мгновение спустя Воробушек тоже тронулся в путь — но теперь куда медленней. Между ними проплывали и пропадали вдали другие путники, Кай растворился во мгле и постепенно исчез. Воробушку показалось, что он ехал долго — но бульвар все продолжался, до бесконечности. Поднялся ветер, и по небу прокатился гулкий грохот. Все принялись крутить педали быстрее, надеясь попасть домой до того, как ливанет, но уже было слишком поздно. Небо разорвала молния. Дождевые капли молотили по бетону с такой силой, что, твердые как дробины, рикошетили вверх. Воробушек тут же промок до нитки. Дождь вмиг смел всех с дороги, в укрытие, и только один-единственный автомобиль, не обращая внимания, упрямо катил вперед. Воробушек свернул в переулок и спешился. Он мог думать только о том, что хочет быть с Каем, провести с ним еще одну ночь, желает этого остро и неоспоримо. Да, он мне небезразличен, но что это меняет — как и до какой степени? Кому до этого дело? Он стоял, вцепившись в руль, ошеломленный собственным самообманом. Любить той любовью, которой любил он, было если и не преступно и контрреволюционно, то уж рискованно и безрассудно — точно. Такая любовь могла только погубить. У него за спиной раздавались оклики, но слова были лишь порывами ветра. Какой-то ребенок протянул руку и решительно оттащил его в сторону, под сень дерева. Воробушек же видел лишь, как полный людей город внезапно исчез.