Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— Да, — снова сказал Кай.

А затем, рассеянно:

— Я, конечно, буду играть Бетховена. Концерт номер один или, не знаю даже, номер пять. Я у него всегда предпочитал поздние вещи. Но не кажется ли вам, что Пятый слишком полон сантиментов? Вторая часть меня тревожит. — Он напел несколько тактов и, задумавшись, остановился.

Кай подстригся очень коротко, и это подчеркивало изящную линию его шеи. Воробушек снова выглянул в окно, боясь, что кто-то за ними следит. Снаружи ничего не было.

— Я вас перебил, — сказал Кай, пододвигаясь ближе. Его глаза опасно сверкали. — Пришел сюда, как обычно, со всеми своими неприятностями, а вы тут как тут, вечно в работе. Я никого, кроме вас, не знаю, кто любил бы музыку абсолютно чистой любовью. Это вам, по чести, надо было бы уехать.

— Нет, — сказал Воробушек. Он не знал, что отвечать. — Ничего ты не перебил. Вообще-то я как раз о тебе думал.

У него на столе рядом с семнадцатой главой Книги записей лежала Симфония № 3, наскоро склеенные вместе первые три части. Он взял тетрадь и аккуратно положил ее на страницы.

— Учитель Воробушек, мы ведь друг на друга полагаемся, так? Даже хотя мы по-разному оцениваем вещи, мы друг друга понимаем. Я сам не знаю, когда именно я начал вам доверять. Я знаю, мы одинаковые.

Воробушек отступил в сторону, так, чтобы между ними появилось расстояние. Он упорно отворачивался — в смятении и смущении.

— Понимаю, я наверняка кажусь вам эгоистом, — сказал Кай. — Но я правда волнуюсь за Профессора. В его учебных группах столько народу побывало, и его взгляды всем известны, он вовсе не старается их скрыть, говорит такое, что можно двояко понять, и он совершенно не видит последствий…

На столе из стороны в сторону катался карандаш — словно в канаве на обочине. Воробушек придержал его рукой.

— Я хотел бы услышать произведения, которые ты упомянул, — сказал он. — Я так давно не слушал их как следует, — он подошел к проигрывателю Старого У и выбрал фортепианный концерт Бетховена № 5.

Он опустился на колени, поднял пластиковую крышку и вынул пластинку из конверта. Запись — в исполнении Гленна Гульда с оркестром под управлением Леопольда Стоковского — была практически в идеальном состоянии. Он давно ее не слушал.

Кай взял семнадцатую главу и как раз читал первую страницу.

Воробушек поставил иголку на пластинку осторожно, словно на детскую ладошку. Уже в раннем детстве, подумал Воробушек (в голову лезло что попало), он понимал, что исполнителем ему не быть, даже если играть он будет вполне неплохо, интерпретаторского дара он был лишен. Таланты Воробушка были иной природы. Внутри него была музыка — и все тут, она жила в нем, необъяснимо и волнующе. Музыка лилась через край из всего, что он видел. Если бы она оборвалась, он бы и представить себе не мог, как осмыслять этот мир. Пластинка начала вращаться, и первый звук был звуком воздуха. Это было, подумал он, где-то в Америке — быть может, в студии или в концертном зале. Быть может, подумал он, это технология сообщала Чжу Ли и Каю и наивность, и амбициозность, они выросли в преклонении перед проигрывателями и радиоточками, их убаюкали, внушив веру в то, что их самих от звука ничего не отделяет. Вездесущность звукозаписи всех их уравняла: они слышали то же, что слышал сам Гульд, поставив пластинку на проигрыватель, что слышал любой американец, француз или немец. География, национальность или гражданство ничего не определяли; опыт различался в зависимости от уровня слушания, значение имели лишь близость с музыкой, внимательность и желание. Но разве это была правда? Что, если истинное понимание было чем-то врожденным, чем-то, что нельзя приобрести? Вступила музыка — первые героические аккорды.

Бывали в моей жизни дни, подумал он, которые я миновал, словно они ничего не значили, а бывают мгновения, секунды, когда все вдруг обретает четкие очертания.

Кай теперь сидел рядом с ним, по-прежнему не выпуская из рук тетрадь. Воробушек переключился на размышления о Бахе. Между тысячами пьес, что оставил композитор, знавал ли Бах когда-нибудь молчание? Конечно же, никогда. Как удавалось Баху так много чувствовать — и не отшатнуться? Но в моей жизни, подумал Воробушек, мне кажется, грядет тишина. Он почувствовал такую в этом уверенность, что в груди разлилась острая боль. Полная тишина вот-вот наступит. И как ему с ней жить?

— Председатель Мао прав, — говорил Кай. — В какой-то момент старое поколение развратилось в своих взглядах. Люди вроде Профессора начали с желания построить справедливое общество — а потом им стало удобно. Они впали в декадентство и решили, что довольно принесли жертв и что правила — для всех, но не для них. И что же нам остается делать? Все, чему они меня научили, само себе противоречит. Может, там и было больше лжи, чем правды.

— Партия всегда хочет то одного, то другого, — тихо сказал Воробушек.

— Я не согласен. Или мы примем старый мир, в котором мы как народ слабы и унижены, или попытаемся заново и сделаем страну лучше. Я-то помню, как несправедливо все было. Иногда мне кажется, что я вообще не имею права тут находиться. Я спрашиваю себя — почему из всей моей семьи спасся только я… А как же мои сестры, мои родители? Разве они не были такими же гражданами? А потом появляется новая справедливость, и никому не избежать перемен. Разве не так? Разве Председатель Мао не предвидел всегда больше, чем можем мы?

Они сидели так близко, как только было возможно сидеть, не соприкасаясь. Пространство между ними было заполнено музыкой; мелодии кружились, точно композитор и вовсе не задумывал финал — лишь части, сменявшие друг друга по спирали и всякий раз вздымавшиеся, заводя новое начало на старом месте.

— Это что, роман? — спросил Кай, возвращая ему семнадцатую главу.

— Эта история передавалась у меня в семье много лет.

Тетрадь, такая потертая, легла в руку Воробушка, как там и была.

— Думаете, когда-нибудь я смогу его прочитать?

Воробушек кивнул.

Кай продолжил, будто говоря сам с собой:

— Не сейчас, но когда-нибудь. Я на это надеюсь. Воробушек, я не пытался вам польстить. Такой талант, как у вас, встречается один на поколение. Вы должны закончить свою Третью симфонию — любой ценой.

В какой-то момент они уснули на полу. Он проснулся, когда почувствовал, что на нем лежит тяжелая рука Кая. Было жарко, и ночью Кай в какой-то момент снял рубашку и теперь лежал рядом с ним полураздетый. Как же он исхудал. Кай крепко обнимал его, уткнувшись губами Воробушку в шею, дыша ровно и спокойно — но он не спал. Воробушек лежал на спине — и позволил своей руке двинуться вниз и накрыть руку Кая. Пианист ласкал его, сперва робко, затем уверенней. Рука Воробушка следовала за рукой Кая, и невыносимый жар укоренялся в его теле все глубже. Так они и лежали вместе, напуганные, наполовину желая, чтобы пришел сон, и унес их, и освободил от этого болезненного, непереносимого желания. Они дремали, и просыпались, и обнимали друг друга, и под прерывистыми касаниями Кая он чувствовал себя любимым как никогда в жизни. Он даже не заметил, когда занялся рассвет.