Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Какая-то тетка заорала ей убраться с дороги, и замызганный грязью грузовик чуть не сбил Чжу Ли, проносясь мимо.

— Ты что, глухая? — завопил маленький мальчик, неизвестно зачем державший в руках палку, и убежал вместе со своим оружием.

— Барыня капиталистическая! — плюнула ей тетка, но когда Чжу Ли обернулась, той и след простыл.

Чжу Ли шла и шла, пока снова не очутилась у консерватории. И внутренний двор, и здание совершенно опустели, словно был Новый год и все музыканты разъехались по домам на каникулы.

Ее шаги отдавались в пустых коридорах нервным эхом. Она поднялась в кабинет Воробушка, постучала, но никто не ответил.

На третьем этаже выяснилось, что занятия у ее курса — по классу оркестра — кажется, отменили. Из пятидесяти студентов присутствовало только шесть. Когда Чжу Ли вошла, никто и головы не поднял. Профессор по прозвищу Помедленней не пришел. В конце концов остальные пятеро ушли. Опустевшая аудитория словно сжималась вокруг. Машинально осмотрев содержимое ранца, Чжу Ли обнаружила экземпляр концерта «Император» Бетховена, который еще несколько дней назад взяла в библиотеке и, совершенно об этом забыв, таскала с собой в сумке. Чжу Ли разложила ноты по шести партам. Распечатка была грязная, вся в размазанных карандашных пометках и ошметках от ластика. Бетховен, знала Чжу Ли, вовсе не собирался давать своему концерту такое средневековое название — «Император». Имя пристало к музыке, когда композитор давно уже был мертв. Она прошла за фортепианным соло по всем его взлетам и стремительным падениям до второй части, до си-бемоль-мажорной грезы и скорби, что сжималась и распахивалась, как бумажная гармошка.

Если в этом концерте и было место императору, заключила она, то вовсе не царю, а человеку, мечтающему о величии, императору в собственном воображении, ребенку, что некогда представлял себе иную жизнь, но осознал несходство между тем, чем стремился стать, и тем, кем стать был способен. В 1811 году, уже почти полностью оглохнув, Бетховен исполнял этот фортепианный концерт — но музыка, что звучала в душе композитора, не сумела тронуть его слушателей. Выступление с треском провалилось, и до самой своей смерти Бетховен почти не выступал. Но что же тогда было важнее, задумалась Чжу Ли: концерт, который воображал себе Бетховен, или концерт, который услышала его аудитория? Что было важнее сейчас: слова на плакатах или поставленные на паузу жизни — ее родителей, Папаши Лютни и Воробушка, посулы маоистской мысли или же повседневная реальность Нового Китая? Что победит: утопический Шанхай — или всамделишный город?

До нее донеслись выкрики. Скандировали: «Долой! Долой! Долой!» На лестницах и аудиториях загремели шаги. Над головой загрохотала мебель. Чжу Ли услышала, как странно разлетелись фортепианные ноты, до нее донесся грохот и смех, а затем — вне всякого сомнения — запах гари. Она сунула ноты в сумку, вышла из боковой двери во двор и поспешила домой.

Той ночью Папаша Лютня сказал, что ей надо остричь волосы, что длинная коса, спадавшая до поясницы, выражает тщеславие.

— Обрежь их прямо до подбородка, — сказал дядя. — Ну что бы тебе не ходить, как все остальные девушки?

Чжу Ли передернуло от ужаса, но она согласилась.

— Давай-ка я сам тебя подстригу, — с беспокойством сказал он.

Ржавые ножницы, которыми обычно разделывали курицу, уже лежали на столе.

— Нет, дядюшка, — сказала она. — Не стоит беспокоиться. Я попрошу маму меня подстричь.

— Маму! Вот только где она? Понятия не имею, куда эти двое запропали! За все время ни письма, ни весточки.

— Тогда подожду.

— Сегодня, малышка Чжу Ли. Надо сделать это сегодня же.

Он похудел и как будто горбился, когда стоял. Его соломенные туфли еле слышно поскрипывали по полу.

— Хорошо, дядюшка.

Когда он удалился, она заметила на стуле перед очагом материнскую копию Книги записей — Папаша Лютня словно приготовил ее, чтобы сжечь. Чжу Ли подхватила картонную коробку и отнесла к себе в комнату. Усевшись на кровать, она подняла крышку. Она не удержалась, вытащила из коробки первую попавшуюся тетрадь и открыла. Утонченный, но, тем не менее, страстный почерк Вэня Мечтателя вновь тронул ее до глубины души. В руках у нее словно лежали ее родители, словно роман никогда не отражал в себе прошлого, а лишь только настоящее. Что, если Да Вэй и Четвертое Мая, разлучившись на столько лет, до сих пор блуждали в изгнании, и именно поэтому роман и нельзя было закончить? Тоскуя по родителям, Чжу Ли следовала вниз по странице за отцовской рукой. По сюжету Да Вэй лежал без сна в нью-йоркском общежитии, а комнаты полнились джазом и немецкими колыбельными, бранились мужчины и трудились женщины, плакал на свежевыученном английском ребенок — сам Да Вэй тоже только-только выучил английский — и дивился всему, что надеялся однажды понять. Месяц за месяцем он перебивался самой разной работой. Латал и перелатывал шапку и ватник, думая, что уже скоро, завтра, его жизнь начнется заново. Терзаемый одиночеством и скукой, он переписывал от руки «Путешествие Лао Цаня» — единственную книгу, которую привез с собой из Китая — пока, одним злосчастным весенним днем, у него не кончилась бумага. Он сидел, глядя на металлически поблескивавший Гудзон, и вспоминал эпизод из знаменитого эссе Лу Синя.

«Для чего это переписывать?» — спросил Лу Синя друг.

«Ни для чего».

«В таком случае, зачем ты это переписываешь?»

«Ни за чем».

Какова цель, наконец спросил себя Да Вэй, в том, чтобы переписывать жизнь, стирая при этом себя?

Когда Чжу Ли проснулась, она вновь очутилась в одиночестве и в Шанхае. Стояло утро, но было еще темно, и на душе у нее был необычайный мир — и спокойная готовность покориться своей судьбе. В голове у нее звенела Соната № 2 для скрипки Прокофьева, словно во сне Чжу Ли репетировала. Она возвратила шестнадцатую главу в Книгу записей и спрятала картонную коробку у себя под кроватью. На кухне она увидела на столе куриные ножницы и положила их к себе в сумку. Воздух на улице полнился чудесной прохладой. Она чувствовала, что все уже проснулись, но молчат; ставни были закрыты, но все соседи глазели. Ножницы придали ей сил и готовности выдержать любой поворот событий. Она прошла мимо стены, исписанной дотошными плавными иероглифами:

ЕСЛИ ОТЕЦ — ГЕРОЙ, ТО И СЫН — ГЕРОЙ!

ЕСЛИ ОТЕЦ — КОНТРРЕВОЛЮЦИОНЕР,

ТО СЫН НЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ СВОЛОЧЬЮ!

ВЫКОРЧУЕМ ПОТОМСТВО ПРАВЫХ

УКЛОНИСТОВ, ПОДПЕВАЛ КАПИТАЛИЗМА

И КОНТРРЕВОЛЮЦИОНЕРОВ, ВЫРВЕМ

С КОРНЕМ ЗМЕЙ СТАРОГО РЕЖИМА!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

МАО, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ДИКТАТУРА

ПРОЛЕТАРИАТА, ДА ЗДРАВСТВУЕТ

ВЕЛИКАЯ ПРОЛЕТАРСКАЯ КУЛЬТУРНАЯ

РЕВОЛЮЦИЯ!