Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

В траве свернулся на земле мальчик не старше пяти-шести лет, а его мать стояла чуть поодаль. На ней был серый костюм и серая шерстяная кепка — при такой влажности она наверняка изнемогала от жары. Мать бросила сыну мячик — но мальчик не обратил на нее ни малейшего внимания. Даже мячик — и тот был серый. Она забрала мячик, обернулась и пасовала его обратно — но сын все равно не пошевелился. Он недвижно лежал в траве, подобно раненому животному. Шла минута за минутой. Вдруг мальчик вскочил, словно его внезапно разбудили.

Он подошел к мячику и встал лицом к матери. Но неожиданно развернулся и пнул мячик в противоположную сторону. Эхо удара отозвалось по всему скверу.

Мальчик ждал.

Мать грациозно побежала прочь от сына, поравнялась с мячиком и вернула тот без всякого смущения. Сын снова притворился, что отдает его обратно, но затем в последний момент со всей силы пнул его в противоположную сторону. И снова мать бросилась за мячом. Раз за разом повторялась эта сцена — мальчик злобно пасовал мячик прочь, а мать терпеливо приносила его назад, пока сын праздно стоял.

Чжу Ли закрыла глаза.

Когда она снова их открыла, то увидела, что пытка закончилась и мальчик с матерью играют. С финтами и ложными выпадами они бросали мячик в воображаемую сетку.

Чжу Ли сдвинулась на край скамьи, расстегнула футляр и уставилась на скрипку. Ее охватило сумасшедшее желание швырнуть ее оземь. Из-за парковой ограды до нее донесся рев наподобие приливной волны — но то оказались всего лишь хунвейбины. «Долой У Бэя! — выкрикивали студенты. — Смерть предателю, уничтожим преступную банду, долой У Бэя, долой У Бэя!»

Мальчик, что еще несколько мгновений назад заливался восторженным смехом, ни с того ни с сего устал. Мать послала ему мячик, а он вдруг отвернулся и пошел прочь. Мячик прокувыркался мимо него и закатился под деревья. Мальчик сел наземь. Мать догнала мячик, принесла его обратно сыну и принялась ждать. Когда ничего не произошло, она снова легонько кинула его вперед, но мальчик уже окопался в траве. Но мать все равно продолжала ходить вокруг него кругами, подгоняя мяч перед собой. Они как будто не слышали выкриков хунвейбинов на краю парка. Чжу Ли ни разу еще не видела, чтобы мать и дитя так себя вели; впечатление было такое, будто мир накренился набок и ребенок вывалился прямо в ворчливую старость. Мать в бесформенном сером костюме нависла над ним. Какое представление этот ребенок имел о любви? Ее можно было отменить в любой момент — как команду.

— Чем беспощадней мы к врагам, тем больше наша любовь к народу!

— Чем пожертвуешь, чем пожертвуешь?

— Встань и служи революции!

Что-то грядет по мою душу, подумала Чжу Ли. «Чем беспощадней мы…» Но лишь океану, подумала она, внезапно охваченная неуместным смехом, лишь океану под силу ее уничтожить. Она закрыла футляр и осторожно поставила его на траву. «Цыганка» Равеля скользнула поверх выкриков и окутала ее мысли. Нота за нотой, музыка заиграла вновь — с такой яростью, что руки Чжу Ли напряглись от воображаемого усилия, плечи заболели, и все же музыка у нее в голове щедро звучала дальше. Музыка проливалась наземь, а издали, как рыдания, доносились голоса студентов: «Мы должны преобразиться и преобразить мир! Мы должны служить народу всем сердцем и всеми помыслами! На Красном Востоке встает солнце, в Китае появляется Мао Цзэдун!»

Время, парк, лозунги, мать и дитя — Чжу Ли оттолкнула все это прочь.

Время, давление струн на пальцы, невесомость смычка — все это никуда не уходило.

Когда отзвучала последняя нота, Чжу Ли очнулась в тишине. Демонстрация ушла дальше. Скверик был пуст, а мать и дитя исчезли, словно их и не было. Даже тенек, в котором они стояли, и тот пропал.

Кто-то за ней следил. Дымка в воздухе и собственная рассеянность внушили ей беспечность, и этого кого-то она сперва не заметила. Теперь же он поднялся и подошел к ней. Она наконец его узнала: Тофу Лю, как насмешливо прозвали его однокурсники Чжу Ли, — мягкосердечный и мягкоречивый скрипач. Одет он был чуть ли не в камуфляж: и брюки, и рубашка у него были армейского зеленого цвета.

— Да здравствует Председатель Мао, — сказал он, — и да здравствует наша славная революция!

— Да процветает она вечно. Да здравствует великая Коммунистическая партия Китая.

— Товарищ Чжу Ли, — сказал он, — я не собирался за тобой следить. Вообще-то, если уж на то пошло, я хотел тебя спросить… неважно, на самом деле. Так вот… — Он продолжал стоять, словно надеясь, что его сметет какой-нибудь кампанией. Когда ничего такого не произошло, он переложил футляр со скрипкой в другую руку и продолжил: — В общем, профессор Тан говорит, что «Цыганка» из тех пьес, что труднее всего выучить, а ты ее как будто вообще без усилий играешь. — Его губы тронула быстрая и печальная улыбка. — У Прокофьева есть скрипичный дуэт, который я очень хотел бы выучить, и у профессора Тана возникла мысль, что ты… Естественно, тебе к своему концерту надо готовиться. Эта пьеса тебе идеально подойдет, я уверен. Честно, она совершенно не скучная. Я имею в виду скрипичный дуэт Прокофьева. Он не скучный. Но соглашайся, только если тебе это правда интересно. Или если оно могло бы доставить тебе удовольствие… Ну так как ты, хочешь?

Да как он вообще еще живой, подивилась Чжу Ли. Твердости в нем было что в битом яйце.

— Прокофьев мне нравится.

Лю улыбнулся. Глаза у него были слишком добрые, слишком ясные.

— Я перепишу ноты и завтра тебе принесу.

— Ладно, — сказала она. И, к собственному удивлению, спросила: — Малыш Лю, а что там творится? Что с нами-то творится?

Он не шелохнулся, но ощущение было такое, точно он подошел к ней на шаг поближе.

— То же, что и с каждым поколением.

Она не поняла. Деревья словно склонились и обхватили их.

— Чжу Ли, ты что, не узнаешь, что происходит? — спросил он. — Думаю, история не так уж отличается от музыки — все эти разные эпохи, ну вот, например, когда закончилось барокко и началась классика, когда одно понимание превратилось в другое… Наши родители в свое время винили в человеческих страданиях судьбу, но когда традиционные верования отпали, мы начали понимать более глубокие причины социального неравенства, — говорил он нервно, словно играл Чайковского и, запыхавшись, переходил от верхних нот к нижним. — Председатель Мао говорит, что мы должны встать на защиту революции, выявив все и вся что ни на есть контрреволюционного. У нас, у студентов, столько ссор и споров, потому что мы еще только формируем свою политическую платформу. Мы учимся мыслить совершенно новым образом, не запятнанным старым сознанием. Но молодые учатся быстро, разве нет? Я честно думаю, что мы куда менее себялюбивы, чем прошлые поколения. Мой отец, как твой, был правый уклонист… Может, мы можем стать… Но это непросто, потому что бороться мы должны с собой, мы должны всерьез усомниться в своих мотивах и спросить, от чьего имени мы строим более справедливое общество. — Он держался застенчиво, но без стыда во взгляде. — Если одни люди говорят то, что у них на душе, а другие — то, что легко с языка слетело, то как нам вообще говорить друг с другом? Общей цели нам никогда не найти. Я, конечно, верю в партию и не хочу терять веру. Я никогда не потеряю веру…