Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

В детстве я постоянно донимала Ай Мин: «Не останавливайся!», «А что было с Завитком и Большой Матушкой Нож?» Или: «А что было с Чжу Ли? Продолжай!» Она вошла в мою жизнь в решающий момент собственной. Она была мне сестрой; мы с самого начала были соединены, две половинки мира, брошенного Воробушком и Каем. Еще долго после отъезда Ай Мин ее голос оттягивал на себя мои мысли, вновь и вновь возвращая меня все к той же вечно расширяющейся, вечно сжимающейся музыкальной пьесе. Могу ли я сейчас проснуться, пересечь границу и очутиться рядом с ней? Ближе к концу она, казалось, почти забывала о моем присутствии, и историю как будто рассказывала сама комната: подслушанный разговор, музыкальная пьеса, до сих пор кружащая в воздухе.

Чжу Ли сидела в сто третьей аудитории, поднимаясь вслед за повелительным Прокофьевым по его фарфоровым ступеням, когда без стука вошел Кай. Она его игнорировала: Прокофьев требовал всего ее внимания без остатка. С каждым тактом она все больше приближалась к обесчещенному россиянину, которого Сталин обвинил в формализме и чьи главные сочинения были запрещены; но все же здесь, в этой комнате, Прокофьев обретал плоть и кровь, в то время как сама Чжу Ли мало-помалу исчезала. От восьмых к шестнадцатым, а потом и втрое быстрее, ноты откалывались друг от друга, каждая должна была коснуться воздуха, сделать свой особый жест и украсить эту нескончаемую мелодию.

А затем музыка остановилась. Смычок Чжу Ли остановился. Она как будто ничего не слышала, или все позабыла, или ее словно столкнули под воду. Дрожа, она опустила скрипку. Кай и Воробушек только накануне вернулись из Уханя. Заполночь она слышала, как Воробушек зашел домой.

Кай все еще не сводил с нее глаз.

— Чего тебе? — Она вовсе не намеревалась говорить с ним так бесцеремонно, но жалостливое выражение его лица ее взбесило. — Эта аудитория за мной до одиннадцати! И, сам знаешь, рояль все равно в ужасном состоянии.

— Не зайдешь со мной наверх?

А, подумала она, вновь опуская глаза на скрипку и мельком замечая собственное отражение. Кто тут настоящий, а кто подделка?

— Товарищ Чжу Ли, — сказал он, — кое-что случилось.

Она обтерла смычок, застегнула футляр для скрипки и вышла из комнаты вслед за Каем. На лестнице он ненадолго взял ее за руку. Всю дорогу до четвертого этажа руку Чжу Ли покалывало от жара и неудобства. Сверху до нее доносились вопли. На лестнице начался форменный хаос. Чжу Ли отрезали от Кая и отпихнули ниже по коридору. По обе стороны стены были увешаны дацзыбао, плакатами с крупными иероглифами, такими же, какие когда-то давным-давно появились в Биньпае. Она ухватила слово «яо», которое как будто переползало с листа на лист. Кого-то или что-то порицали. Язык этих нападок повторял за газетными передовицами — то были ровно те же слова, что бесконечно лились от партийцев и из орущих громкоговорителей.

НЕОБХОДИМО ИЗГНАТЬ ОРДЫ ДЕМОНОВ,

ОКОПАВШИХСЯ В УЧРЕЖДЕНИЯХ КУЛЬТУРЫ

Она остановилась, а студенты, смеясь, бесцеремонно проталкивались мимо.

СЛОМИТЬ БУРЖУАЗНЫХ

«СПЕЦИАЛИСТОВ», «УЧЕНЫХ»,

«АВТОРИТЕТОВ»

И «ПОЧТЕННЫХ МАСТЕРОВ»

И ВТОПТАТЬ ИХ В ПЫЛЬ

Сама того не заметив, она дошла до кабинета Хэ Лутина, директора консерватории, и — как ни дико — услышала музыку. Профессор Хэ что, правда репетировал у себя в комнатах? Но у него в кабинете ведь не было рояля, а следовательно, музыка, «Маленькая сюита» Дебюсси с ее тревожной смесью банальности и скорби, должна была звучать в записи. Чжу Ли подавила волну истерического смеха. Она уже несколько месяцев не слышала Дебюсси — с тех пор как композитора пропечатали в «Вэньхуэй бао» и пекинских газетах, музыку его заклеймили декадентской, а давно умерший француз стал композитором, чья «затейливая импрессионистская стряпня» служила оскорблением тяготам бедняков. Воробушек конфисковал у нее все ноты Дебюсси и спрятал их неведомо куда.

— А «Более чем медленный вальс» ведь у меня в уме, — заявила она, вручая ему ноты. — Из головы у меня импрессионистскую стряпню можешь стереть?

Самая длинная и ядовитая стенгазета была прикноплена к двери профессора Хэ. Лист, оторванный от рулона оберточной бумаги, длиной был в рост Чжу Ли, а каллиграфия, очень широкая и угловатая, обладала неуместной красотой. Плакат был окружен стенгазетами поменьше. Чжу Ли шагнула поближе — слова плыли у нее перед глазами. Тушь казалась такой свежей и черной, что она подумала, что могла бы стереть злобные слова прямо руками.

Она уже почти дотронулась до слова «яо», когда за спиной у нее возник Кай. Она обернулась к нему с протянутой рукой и улыбнулась — от нервов. Ее внимание привлекли десятки стенгазет, развешанных дальше по коридору. Слова глумились и словно двигались, сбегали с плакатов и скользили по стенам. Она заметила длинную статью, довольно нескладно выписанную, что полнилась именами, и этот список «ученых» и «специалистов» включал Воробушка, Папашу Лютню, профессора Тана и еще дюжину преподавателей и музыкантов. Потрясенная, она подошла ближе. «Маленькая сюита», дразня, ручейком бежала сквозь стены. Ее передернуло от рояля, а не от списка имен. От этой музыки ей словно примерещилась дюжина падающих на них с Каем стеклянных клинков.

— Это не все плакаты, — сказал Кай. — Еще во дворе и на воротах.

— Но кто на них нападает? — сказала она. Следовало бы понизить голос, но она не стала. — За что шельмуют моего дядю?

Кай уже проталкивался обратно в гущу толпы, кто-то выкрикивал речевки, кто-то ухмылялся, как завсегдатаи в опере. Тут были и Печенька со своими листмейстерами, как их прозвала Чжу Ли, и весь класс скрипки, словно иначе как ансамблем они и не перемещались.

Чжу Ли сказала:

— Папаша Лютня играл для Председателя Мао.

Никто ее как будто не услышал, кроме разве что Печеньки, которая посмотрела на Чжу Ли неожиданно по-доброму.

— Мой дядя в Штабе был героем, — сообщила ей Чжу Ли. — Командиром батальона Новой четвертой пехотной армии.

Печенька нервно заморгала и отвела глаза.

Кай взял ее за руку и потащил за собой. В конце коридора было потише. Как же жарко было, как же отчаянно влажно, и все же рука Кая была сухой и прохладной. Чжу Ли, стиснув ручку футляра со скрипкой, стояла очень неподвижно и вслушивалась изо всех сил, но взрывы презрительного хохота совершенно заглушили Дебюсси.

Снаружи стенгазеты имели более четкий и командный тон. Когда Чжу Ли пришла утром, чуть раньше шести, стены были еще голы, выходит, плакаты лепили средь бела дня, при полном одобрении классных комитетов или даже… Мысли Чжу Ли смешались. Большая Матушка Нож была права. Новая кампания вот-вот должна была грянуть.

ВСТАНЬ И ВОССТАНЬ!