Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

УБЬЕМ САБОТАЖНИКОВ НАШЕЙ РЕВОЛЮЦИИ!

ВСТАНЬ И ОСВОБОДИСЬ!

— Это не только тут, — сказал Кай, выводя ее через восточные ворота. — Сегодня утром вывесили обличения в Шанхайском университете и даже в пекинских, в университете Цинхуа и в Бэйда. Везде пишут одно и то же.

По улице Фэньян люди спешили на работу, болтали, жаловались, тянули за собой детей, сгибались под тяжестью сумок, водяных барабанов, инструментов, птиц, стульев, неопознаваемых металлических предметов; их гнали вперед голод, рутина, необходимость и даже радость. Воздух был липкий. Чжу Ли хотелось скорчиться, закрыть уши трясущимися руками и загородиться от солнца и от шума. Нет, вдруг решила она; в голове мало-помалу прояснялось. Эти обличения, эти стенгазеты не могут существовать на самом деле.

— Так как вы съездили в Ухань? — буднично спросила она, словно они только что встретились на улице. — Воробушек сегодня поутру выглядел ужасно уставшим. А ты, несмотря ни на что, здесь и уже по уши в работе!

Он спокойно посмотрел на нее, словно пытаясь расслышать что-то между строк.

— Я в автобусе поспал.

— А вы с моим двоюродным братом полные катушки музыки привезли домой?

Кай по-прежнему молчал. Он напомнил ей кошку, которая занесла одну лапку в воздухе и вот-вот коснулась бы земли, но была на миг сбита с толку.

— Вы разве не за этим отправлялись? — напомнила она ему. — Проехаться по деревням, записать и сохранить народные песни нашей родины.

Интересно, чьими это словами я говорю, подумала она. И заставила себя посмотреть ему в глаза.

— А, — сказал он, прикрываясь рукой от солнца. — Мы привезли три катушки.

Ей хотелось умолять его уйти с ней, прийти и играть несколько часов. Или пойти в музыкальную библиотеку и рыться в старых записях, там был струнный концерт Шостаковича, который она давно мечтала послушать. Вместо этого она беспечно сказала:

— Мне надо идти. Я в сто третьей ноты оставила.

— Забудь про них. Чжу Ли, иди домой.

— Я в отличие от тебя не юное дарование, — сказала она. — И не начинаю играть лучше просто потому, что захотела.

— Это начало новой кампании. Ты что, не понимаешь?

Серьезность в его глазах ее и обнадежила — и разъярила.

Он сказал:

— Хунвейбины способны обратить твою жизнь в прах. И обратят.

Пока я с тобой не познакомилась, подумала Чжу Ли, мне никому не надо было угождать, кроме самой себя. Цзян Кай, ты и настоящий, и ненастоящий — точно как тень от самолета. Ей хотелось спросить у Кая, любит ли он Воробушка просто за то, кто тот есть, или же на самом деле Кая привлекает его талант. Разве он не понимает, что такой дар, как у Воробушка, нельзя купить или занять, нельзя украсть? Любит ли Кай человека — или любит то, что пробуждала в нем музыка Воробушка? Собственные мысли удивили ее и расстроили. Она с чувством кивнула.

— А пока не обратили, мне остается только репетировать.

Он улыбнулся ей — такой же тонкой улыбкой, какой Папаша Лютня порой улыбался Летучему Медведю. Кай полез в ранец и вынул пачку нот.

— Не упрямься, — сказал он. — Вот тебе.

Она уставилась на ноты. Он вложил ей в руки знакомые произведения покойного композитора Сянь Синхая, героя революции.

Чжу Ли растерялась и вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Бетонные здания, забитые транспортом дороги и все проходившие мимо люди как будто двигались в лучах света, ее не достигавшего.

— Цзян Кай, — с презрением произнесла она, — я все поняла. Я позабуду про Прокофьева. Буду целую вечность играть «Добровольческий марш» и «Интернационал». Разрушен будет старый мир. Вставайте в бой, рабы! Не говори, что у нас ничего нет. С этим я уж конечно выиграю конкурс Чайковского и всех порадую, особенно тебя.

Он вновь послал ей эту свою покровительственную полуулыбку.

— Товарищ Чжу Ли, не совершай глупых ошибок — не думай, что дело только в твоем таланте.

— Мой талант меня не заботит, — сказала она. — Мне другое важно знать: защитит ли Воробушка его собственный талант? Именно об этом мы оба больше всего печемся, так ведь?

Вместо ответа он тщательно завязал ранец — и на углах, и на лямке были заплаты. Ему бы дирижировать, подумала Чжу Ли, все его движения как будто так много выражают.

Ей хотелось спросить, как это у него выходит — уступать внешне, но не сдаваться внутренне. Нельзя играть революционную — поистине революционную — музыку, будучи в глубине души трусом. Нельзя играть, если кисти, запястья, руки несвободны. Каждая нота звучала бы жалко, слабо, лживо. Каждой нотой ты бы себя выдавал. Или, быть может, это она неправа, а Кай — прав. Может, вне зависимости от его или ее убеждений, великий музыкант, подлинный гений, мог бы сыграть что угодно — и ему бы поверили.

Ей хотелось облечь все эти мысли в вопросы — но к тому времени, как она собралась с духом, Кай уже развернулся и ушел.

На улице шебуршала толпа — и стыдила Чжу Ли; ни у кого больше не было ни мгновения передохнуть, подумать, побояться. И все же вот она стояла — при времени, тут как тут. Она посмотрела на врученные Каем ноты, которые, как она теперь заметила, были рукописным переложением для скрипки. На полдороге ноты начинали вихлять и крениться, словно развеваясь на ветру. Должно быть, у него это заняло не один час. Но с чего бы Цзян Каю делать для нее такое? Где он только время нашел?

Она двинулась по улице — куда глаза глядят, страшась, что стенгазеты тянутся за ней, как налипшая на туфли грязь. Слова: контрреволюционное, чудовища, слепое чувство, притворная любовь, ведьма. В голове у нее отказывалась умолкать «Цыганка» Равеля. Она вздымалась волнами, не скрывая, что написал ее безумец. Чтобы спастись от этого, она бросилась, петляя между велосипедами, по направлению к парку Сянъян. Мимо змеились очереди за крупой и маслом, и бабки стояли колонной в привычном молчании, вцепившись в талоны на пайку. Солнце уже было высоко, а жара — непереносима, но все вокруг казались невозмутимыми и даже не вспотевшими. Само собой, я вернусь, найду Кая и извинюсь, думала Чжу Ли — хотя как шла, так и продолжала идти. Сколько она уже написала самокритик? Тысячу страниц, две тысячи? Да, она была себялюбива, терзалась неумеренными желаниями, и да, ее любовь к музыке была слабостью. Она с восьми лет непрестанно каялась в этих пороках, но упорствовала в нежелании очистить душу. Как сказал Председатель Мао: «Совершив ошибку и уже поняв это, не желать ее исправить — значит проявлять либерализм по отношению к самому себе. На словах у них марксизм, а на деле — либерализм. Вот так работают мозги у некоторых людей, и в коллективе революционеров они чрезвычайно вредны». Парк освежил ее, точно глоток воды. В тени нашлась бамбуковая скамейка, и Чжу Ли села, положив на колени скрипичный футляр.