Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Прокофьев продолжал звучать — теперь уже третья часть, со всем своим политическим размахом, скрипка раскачивалась на диссонансных нотах, а оркестр, позабыв о ней, все играл. Прокофьев шаркал впереди, как утомленный жизнью, сварливый прославленный старик, чьи напевные сонаты писались нарочно для скрипки. Когда в 1938 году он вернулся с гастролей, у него отобрали паспорт. Во время последовавшей кампании Политбюро заклеймило его музыку буржуазным формализмом и контрреволюцией, и больше он ничего не писал. Воробушек ей рассказывал, что, когда в 1953 году Прокофьев умер, цветов на гроб ему не осталось, потому что все цветы в городе были собраны на смерть Сталина. Так что людям пришлось обходиться бумажными. Воробушек слышал это от дирижера — Ли Дэлуня, который в то время учился в Москве. Из-за пышных похорон Сталина музыкантов, чтобы играть по Прокофьеву, не осталось, так что семья поставила запись похоронного марша из «Ромео и Джульетты». Первые сто пятнадцать полос газеты отдавали почести Сталину; на сто шестнадцатой была маленькая заметка о смерти великого композитора.

Длинная коса касалась ее поясницы — словно материнская рука вела ее сквозь незримые, вечно бдящие толпы.

Перед самым рассветом Воробушек поднял глаза и увидел, что в дверях его кабинета кто-то стоит. Он отложил карандаш. Кай вышел на свет, и все же в этот самый миг он как будто исчез. Всего за две недели, минувшие со времени их возвращения в город, он исхудал. В глазах его было смятение, и он казался много старше своих семнадцати лет.

— Учитель, я вас не отвлекаю?

— Входи.

Кай отвернулся и глянул на него через плечо. Он вернулся по собственным следам, дошел до двери и закрыл ее; замок щелкнул, и Воробушка пробрал холодок. Он встал и занялся термосом. Чайные чашки тихонько звякнули о столик, а Кай уселся в кресло Старого У. Старый У уже с месяц не появлялся у себя в кабинете, и его стол зарос пылью.

— Тебя вчера не было на занятиях, — сказал Воробушек.

— А кто-нибудь был?

Воробушек подхватил чашки и вновь обернулся к Каю.

— Двое.

— Дайте-ка угадаю, — неприятно улыбаясь, сказал Кай. — Это были…

— Не стоит. Это не имеет значения. Расскажи лучше, как ты. Я тебя не видел с… ну, последний раз мы виделись несколько вечеров назад.

— Я нормально, — сказал Кай. — А что, непохоже?

Он снова улыбнулся, но на сей раз теплее — именно Воробушку.

— Учитель, — сказал он. Затем, начав заново: — Товарищ, вы, должно быть, один тут еще остались. Вы вообще отдыхаете?

— А Чжу Ли что, не тут?

— А сколько сейчас времени? — рассеянно спросил он, поднимаясь и подходя к Воробушку. — Думаю, около четырех.

— Для сочинения музыки — самое то. Все равно что иной мир.

Кай взял свой чай и выглянул в окно.

Воробушек проследил за его взглядом, но ничего, кроме темноты, не увидел. Я преподаватель, старший сын героя революции, сказал себе Воробушек, и мне нечего бояться.

— Тебя что-то тревожит? — спросил он.

— Нет, — сказал Кай.

А затем, более правдоподобно:

— Кажется, нет. Сегодня тихо.

Он пошевелился, и Воробушек заметил повязку у пианиста на рукаве.

— Так ты, выходит, вступил в хунвейбины, — сказал он, коснувшись алой ткани.

— Вступил? — переспросил Кай, накрывая руку Воробушка своей. Голос его был сама безмятежность. — Такие, как мы, больше не вступают. Мы и есть хунвейбины. Вот и все.

Мы, имел в виду Кай, обладатели революционного классового происхождения. Чувствуя себя с этой темой неловко, Воробушек поискал другую, но на ум ему пришел разве что приемный отец Кая — со своими мечтаниями о великом музыкальном сообществе.

— Как там профессор Фэнь? — спросил он, отнимая руку.

— Все так же, — сказал Кай. — Как всегда, покровительственен и всепрощающ — хотя его студенты в Шанхайском университете уже его изобличают. Он свято верит, что эта кампания — так, тряханет слегка, и ничего больше. Несколько разоблачений — и все утихнет. Он рукоплещет их революционному пылу. — Кай отпил чаю и бесшумно поставил чашку на стол. — Может, он и прав. Обычно он прав.

— Эта новая кампания только начинается, — сказал Воробушек.

— Профессор думает, что на дворе до сих пор девятнадцатый год и время «движения за новую культуру», — горько сказал Кай, словно не услышав. — Он правда считает, что может позволить себе все эти открытые диспуты, как тогда, что все что угодно можно оспорить. Впал в наивность! А хуже всего то, что он и Сань Ли с Лин тянет за собой на дно. Они его преданные последователи. И ошибочно верят, что он держит руку на пульсе партии. Если с Лин что-нибудь случится, я никогда его не прощу.

Единственным источником света в комнате служила неровно мерцающая свеча. Должно быть, где-то сквозит, глядя в темные углы, подумал Воробушек.

— Мне уже почти дали выездную визу, — сказал Кай, — но вчера… все пошло к чертям. Профессор устроил мне учебу в Лейпциге, он через кого-то в аппарате премьера это устроил. Но все пошло прахом. Я вам не говорил, потому что… не то чтобы мне не хотелось остаться и служить революции… я хотел дождаться, пока выездная виза не будет у меня в кармане. Это был всего-то вопрос дней. Но теперь… сегодня утром чиновника, который подписывал на меня бумаги, разоблачили. Говорят, его исключат из партии… Учитель, а что, если подозрение с него перекинется на Профессора и на меня? Профессор велит мне не волноваться. Говорит, что его жена и братья погибли от рук гоминьдановцев и японцев, что они пали героями революции и что он поэтому неприкасаем. У него есть право, он говорит, право критиковать партию и ее политику — благодаря положению его семьи. Он ничего не видит и не слышит! Вся моя жизнь должна была перемениться, но теперь… если я отсюда не выберусь, что со мной станет?

Пианист наконец собрался с духом. Он обхватил себя руками и стоял совершенно неподвижно.

— Мне пора, — сказал он уже спокойнее. — Мне нужен билет за границу, как у Фу Цуна, — выслуженный на одних только воле и таланте. Я всю жизнь только этого одного и хотел.

Как же этот юный пианист похож на Чжу Ли, подумал Воробушек. Как странно, что прежде он никогда этого не замечал. Они оба верили, что могут добиться того, что партия им не дает, что могут трудиться и трудиться — и не получить кары за свои желания. Откуда только бралось это слепое честолюбие?

— Ты должен принять меры предосторожности, — сказал Воробушек и сам удивился своим словам.

Интересно, подумал он, я что, всегда так естественно произносил слова, вовсе мне не свойственные?

— Да, — с облегчением кивнул Кай, — должен.

— Быть может, — продолжил Воробушек, — тебе стоит на несколько дней съездить в родную деревню. Занятия так и так отменили. Ты разве не говорил, что там есть рояль? Мог бы продолжать заниматься. Ведь отчетный концерт у тебя всего через несколько месяцев.