Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— Мы хотели только почтить память Ху Яобана, как до нас все и всегда выказывали почтение в час траура.

Даже милиция призывала студентов встать.

— Они спрашивали, почему мы обращаемся к властям, преклонив колени, но никто им не мог ответить.

Чиновники таращились на них из-за стеклянных дверей, и только один, профессор из Бэйда, в конце концов вышел и попытался парней поднять.

— Но насилия не было, — сказал юноша. — Не было. Милиция с нами соглашалась. Некоторые из них тоже плакали. Все мы братья.

Он выглядел совершенно ошарашенным. Он развернулся и вновь присоединился к процессии, заново пристегнувшись к ряду сцепленных рук.

— Бойкотировать занятия!

— Надо иметь смелость защитить свои права!

Мимо проплыл плакат: «Согласно Статье 35 Конституции Китая все граждане имеют право на свободу слова и собраний». По бульвару рябью прокатились аплодисменты. Ай Мин попала пыль в глаза, она попыталась их протереть, но от этого стало еще хуже. Студенты выглядели подавленными, бумажные гвоздики у них на груди сплющились. На самом деле, подумала она, они как будто из другой страны прибыли — хоть и пришли буквально из соседнего квартала. Отвлекшись, она выпустила велосипед, и тот больно ударил кого-то по колену. Ай Мин опустила голову и принялась извиняться, ожидая, что ее вот-вот назовут «дурой деревенской»; но вместо того велосипед выправился и вплыл ей обратно в руки.

— Молодцы вы, студенты, — скрипуче произнесла женщина, потиравшая колено. — Вы смелее, чем были мы. Намного смелее. Когда мое поколение собиралось на Тяньаньмэнь, то был совсем другой мир.

Ай Мин подняла глаза, но то ли женщина растаяла в толпе, то ли Ай Мин не могла соотнести голос с лицом. Повсюду вокруг люди постарше смотрели на нее так, будто она дала им монеток наудачу. Ай Мин толком ничего не видела. Ей казалось, словно тротуары, стулья и столики все чуть сдвигаются, но сама она застыла на месте.

— Извините, — прошептала она.

Все перед глазами плыло, толпа стала теснее, а затем постепенно рассеялась. И только когда они почти уже дошли до площади, Ай Мин смогла вновь ощутить свой вес, обе ноги, твердость велосипеда.

Воробушек тоже молчал. Он потерял свой бумажный цветок, и пальто теперь казалось голым. Велосипед его скрипел. Ай Мин отстегнула собственный цветок, заставила Воробушка остановиться и пристегнула цветок ему. За спиной у него последние остатки студенческой процессии повернули направо, на север — к университетскому кварталу. Из какого мира они пришли и в какой возвращались?

— Ай Мин, о чем ты думаешь?

На что была утром похожа площадь, когда взошедшее солнце осветило сто тысяч молодых людей, свернувшихся на бетоне? Ей стало неловко, потому что в качестве ответа ей, молодому ученому, пришла на ум только любимая песенка Ивэнь: Это не я не понимаю, в чем дело. Это все меняется так быстро и смело.

— О чем эти студенты думали? — перефразировал Воробушек.

Они уже вошли на площадь. Там на страже Дома народных собраний по-прежнему стояли милицейские фаланги, хоть здание, вероятно, и опустело. День быстро разгорался. Несколько сознательных студентов методично собирали мусор, но бумажные цветы не трогали — и те кружились, словно пыльца, при каждом порыве ветерка. Гигантский Ху Яобан скорбно глядел на них с Памятника.

— Я тут был, когда был совсем маленький, — сказал Воробушек. — Большая Матушка меня привела. Она мне сказала, что площадь — микрокосм человеческого тела. Голова, сердце, легкие… И велела мне не заблудиться.

— А ты заблудился? — спросила Ай Мин.

— Естественно. Тут же столько места. Больше миллиона людей нужно, чтобы его заполнить. Даже в шестьдесят шестом хунвейбинам это не удалось.

— Пап, — сказала Ай Мин. — Я хочу уехать за границу.

Какая-то ее часть оставалась нетронута, подумала она; она никогда бы не ожила, если бы ей не дали места.

— Чтобы уехать за границу, нужны деньги. Таких денег у нас с твоей матерью нет.

— Те, у кого нет денег, пытаются найти, кто им их даст.

Воробушек молчал.

«Искусство войны», пристыженно подумала Ай Мин. Действуй тоньше! тоньше! и для всего используй шпионов.

— Если бы у тебя в Канаде нашлись знакомые, чтобы заплатить за меня, я бы могла поехать.

Отец поглядел на нее словно бы откуда-то совсем издали. Не выразилась ли она слишком прямо? Не было ли очевидно, что она вторглась в его частную жизнь?

— Ивэнь мне рассказывала, — поспешно сказала она, сочиняя напропалую. — Она говорит, у нее в Америке дядя. Поэтому она и подала документы на выезд. Я подумала, может, мы кого-нибудь знаем.

— Откуда мне знать кого-то в Канаде? — сказал папа.

Голос его был пронзительно нежен и впился в Ай Мин, как зубочистка.

— Не знаю… ты наверняка должен знать кого-нибудь из музыкантов, кто уехал, — жалобно сказала она. — С моими отметками, если б я хорошо готовилась, я бы…

— Бэйда — лучший университет страны. Мы с твоей матерью не хотим, чтобы ты училась в Канаде, это слишком далеко.

— Но ты бы мог поехать со мной!

Воробушек покачал головой — но не так, словно хотел сказать «нет».

— Однажды, — сказала Ай Мин, — ты мне рассказывал, что в молодости хотел уехать за границу. Чтобы писать музыку. Чтобы испытать новые влияния. Так почему же сейчас слишком поздно? Пап, ты двадцать лет проработал на заводе, и для человеческой жизни это вообще-то долго. Я думаю… У меня такое чувство, что все меняется. Весь смысл реформ Ху Яобана был в том, чтобы дать возможности таким людям, как ты, людям, с которыми обошлись несправедливо.

— Так ты, Ай Мин, думаешь, что со мной обошлись несправедливо?

Он коснулся цветка, который она приколола к его пальто, словно только что его заметил.

Ай Мин захотелось лечь и свернуться клубком. Хоть ее намерения и были благими, прямота собственных слов заставляла ее чувствовать себя так, точно она тычет и тычет в него острой заостренной палкой.

Помолчав немного, Воробушек сказал:

— А как же твоя мать?

— Мама почти двадцать лет жила без нас. Ей-то какая разница?

— Она жила без нас потому, что на работу и на место жительства нас распределяет правительство.

— Но почему? Почему мы сами за себя выбирать-то не можем?

Напротив них, в пустоте площади, плакаты задавались тем же вопросом. Ай Мин была не одинока в своих мыслях, ей нечего было бояться. Папа сам не понимает, до чего он боится, подумала она. Его поколение так к этому привыкло, что они даже не понимают, что страх — их основное чувство.

— Я выбрал свою жизнь, Ай Мин, — сказал он. — Я выбрал жизнь, с которой я смог бы жить. Может, со стороны оно так не выглядит.

Интересно, подумала Ай Мин, а сам-то он себе верит?

— Я знаю, пап, — сказала она.