Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Воробушек налил ей грушевого сока.

— Очень странно, что власти перекрыли Тяньаньмэнь. Кажется, товарищ Ху Яобан пользовался большой любовью…

Ох, бедный Ху! — подумала она. Она всю свою жизнь смотрела на портреты Ху Яобана, на его голову безупречно яйцеобразной формы, на человека, который считал, будто сможет изменить Китай изнутри, шаг за шагом ввести экономические свободы, по глоточку подносить процветание. Ай Мин все гадала: может ли такой способ вообще сработать? Кто на свете способен отведать нечто столь упоительное — экономические свободы и политические реформы — соленое и сытное, сладкое и полное обещаний — и удовольствоваться лишь одним кусочком? Кто смог бы терпеливо ждать, пока еще почти целый миллиард людей тоже этого отведает? Нет, всякий постарался бы откусить еще, и еще, и всю миску себе загрести. Конечно же, Ху Яобан потерпел поражение, и конечно же, его подвергли чистке! Собственные мысли ее тревожили. Одного вида розового платья Ивэнь оказалось достаточно, чтобы пробудить всевозможные помыслы. Даже в нынешнюю, современную эпоху розовое мало кто носил, и Ай Мин подозревала, что Ивэнь выкрасила платье сама. А как же тот парень со сползающими очками? Ей хотелось протянуть руку, коснуться его стройной талии и спросить… а что спросить? Тебе не кажется, что все это бред какой-то? Почему у нас нет слов, чтобы выразить наши подлинные чувства? Что с нашими родителями не так?

Она ушла к себе в спальню и, потому что замерзла, залезла переодеваться под одеяла, пытаясь просунуть в джинсы сперва левую ногу, а потом правую. Она лежала в кровати, одетая в штаны и только, скользя рукой меж гладкой кожей своего живота и толстой джинсовой тканью. Она представила себе, будто весь мир заключен меж этими двумя ощущениями — обнаженности и одетости, мягкости и грубости, внутреннего и внешнего. Каково было бы вовсе уехать из страны? А ведь тут стоило политике партии измениться, как тебя выслали бы в пустыню. Она натянула рубашку, а затем — свитер. Ее обнаженная кожа словно ожидала чего-то, чему никогда не суждено было случиться. Все сидело вкривь и вкось; ей явно придется перешить всю одежду и все перекроить по-новому. Я хочу жить, подумала она, вот только никто тут не знает — как.

Отец вдруг объявил, что тоже хочет пойти на площадь Тяньаньмэнь почтить память Ху Яобана и что как раз лучше идти сейчас, когда улицы уже не запружены народом. Он будто только что проснулся и до него дошло, кто именно умер.

— Ну хорошо, — сказала Ай Мин. — Я с тобой.

Тихая Птичка тут же сел складывать пару бумажных гвоздик. Закончив, он аккуратно приколол одну на пальто Ай Мин, а вторую — на свое.

Они обулись, сели на велосипеды и медленно выехали из переулка. Какой же ее отец был длинный и тощий. Может, человек, всю жизнь паявший провода, и должен был наконец с неизбежностью начать сам походить на провод. Улицы оказались почти пусты. Кучка подростков сидела на клумбе у моста Мусиди, но никто из них не мог сравниться красотой с Ивэнь, чья кожа была бела и ароматна, как мякоть груши. Ай Мин ехала вровень с Воробушком, который, словно чтобы развлечь ее, начал напевать Пятую симфонию Бетховена.

— Пап, давай я тебе стрижку подправлю.

Он улыбнулся, забирая к обочине.

— Старый Би сказал, что она меня будет молодить.

— Да просто она чуть-чуть набок, и все, — война, подумала она, это путь обмана, и успех тут зависит от эффекта неожиданности. — Да, кстати, а что, если б я подала документы в университеты в Канаде?

Отец, как показалось Ай Мин, как ехал, так и ехал — разве что его велосипед чуть накренился в сторону тротуара, что тут же было выправлено. Она решила не отставать.

— Ивэнь говорит, что почти все ее знакомые в педагогическом подавали документы в Америку. Канада, правда, дешевле. Представляешь, вот я бы стипендию выиграла! Ты мог бы поехать со мной. Потому что… Ну, одной ехать мне бы не хотелось.

Казалось, сами улицы заразили ее этой отчаянной смелостью. Вот что бывает, когда политики вдруг помирают ни с того ни с сего, подумала она. Как будто ножка у стола подломилась, и все сползает на пол.

— Все говорят, что в Канаде очень холодно, — сказал Воробушек, летя вперед. — И разве с английским у тебя не хуже всего?

— Если твоя дочь возьмется, в чем угодно будет хороша.

На это у Воробушка не было припасено ответа. К счастью для него, дорога вдруг оказалась запружена народом. Он свернул в объезд на юг, в переулки поуже внутри Второй кольцевой дороги. Срезая угол, он чуть не врезался в колонну коммунальщиков, подметавших улицу, но те продолжали трудиться, словно Воробушка вовсе не было на свете и никогда и не будет. Некоторые казались лет на пятьдесят старше, чем Большая Матушка Нож.

— Ай Мин, — сказал он, когда та снова с ним поравнялась. — Сперва ты хотела в Пекин. Теперь в Канаду. А когда мы приедем в Канаду, ты, может, на Луну захочешь.

— А другие туда попадали. Даже на Луну.

— Я раньше тоже думал, что уеду на Запад и заберу родных с собой.

Она ждала, что он продолжит, но мысль отца так и осталась полумыслью. На улице становилось все больше народу, но он так и ехал вперед прямо в гущу скорбящих, проталкиваясь между людьми, как пельмень в лапше. Небо было таким белым, как будто все цвета с него срезали, бумажные цветы усеивали и деревья, и землю, и одежду людей вокруг, и воздух пах не пылью, а крепкой похлебкой, такой ароматной, что слюнки текли. Вдоль дороги семьи рассаживались обедать. Уперевшись в толпу вплотную, Воробушек наконец спешился, и они пошли пешком, явно бросаясь в глаза тем, что шагали против людского потока. Ай Мин шла, опустив голову; серая пристойность Пекина, его охряная доброта принадлежали тем, кто знал, когда приходить на похороны и во сколько обедать.

Она поняла, что подходит новая толпа. Там скандировали лозунги, и сперва она не могла разобрать слов — мегафон был слабенький и дребезжащий. В конце концов она разглядела двух юношей в красных нарукавных повязках, которые несли транспарант: «Мы молоды. Мы нужны Родине». Эти двое были необыкновенно высоки, и их транспарант раскачивался высоко в воздухе. За ними потели студенты, чьи строгие рубашки выбились из брюк; некоторые выглядели так, будто им пришлось подраться. И они плакали. Их преданность Ху Яобану была искренна, вдруг подумала Ай Мин, в то время как ее собственная всегда была безлична.

— Любим ли мы Родину?

— Да!

— Готовы ли мы пожертвовать собственным будущим ради китайского народа?

— Да!

— Сделали ли мы что плохое?

Рыдая:

— Нет! Нет!

Теперь они шли мимо, сцепившись за руки, как бумажные куклы.

Обедающие семьи поднимали на них за столиками глаза. Кое-кто поднялся на ноги. Воробушек тоже остановился и таращился на студенческую процессию. Что случилось, что стряслось, перескакивали от одного к другому слова. От длинной колонны отделился юноша, и его тут же окружили. Он рассказал, что представители студентов из разных университетов пытались подать правительству прошение. Трое молодых людей встали на колени на ступенях Дома народных собраний и стояли так сорок пять минут, а потом студенты и жители Пекина вокруг стали орать, велели им встать, запрещали стоять на коленях. И все же они так и стояли, держа петицию в воздухе, словно дети перед отцом или рабы пред лицом императора. Но от правительства к ним никто не вышел. Между толпой и Домом собраний стояли милицейские кордоны — по двадцать шеренг подряд. Прошлой ночью сто тысяч студентов пришли на Тяньаньмэнь и там и заночевали, чтобы, когда площадь утром перекроют, уже очутиться внутри.