Гуннхильд Эйехауг - В малом жанре

— Помочь тебе с посудой? — предложила я, беря полотенце.

И мы вымыли посуду.

А потом я убежала из кухни и долго-долго играла с Фру Берг.

В тот вечер она до отвала нахомячилась.

Фру Берг. Фру Берг. Нет-нет-нет. Надо задержать дыхание. Тридцать, двадцать девять, двадцать восемь. Двадцать семь, двадцать шесть, двадцать пять. Я тебя люблю, я тебя люблю. Двадцать три, двадцать два, двадцать один. Не забывать говорить «я тебя люблю». Не забывать улыбаться за столом. А потом, когда мы прощаемся, я должна сказать «спокойной ночи», спокойной ночи, спокойной ночи — повторять про себя до тех пор, пока не перестану ее видеть. Спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи. Одиннадцать. Десять, когда больно, я могу думать только о воздухе, четыре, три, два, ну все, теперь можно выдохнуть.

Окно вокруг моих рук стало белым. Запотело. Мне холодно, тепло лучше холода, но ледяной холод лучше жара. Папа так и сидит на стуле, задом наперед, интересно, сколько он собирается тут сидеть и глядеть на меня?

— Эй, — говорит он.

— Да.

— Так тут и простоишь весь свой день рождения?

Не отвечаю.

— Эмили, ну посмотри на меня!

На секунду перевожу на него взгляд:

— Что?

А потом опять смотрю в окно. Волосы у папы спутаны, нос — большой, глаза — тоже.

Я смотрю в окно, но все слышу, вот вернулась Лина, слышу ее, вот она идет, вот остановилась, стоит за дверью. А теперь идет прямо к нам. Говорит:

— Извините, я в холодильник.

Придвигаюсь к папе.

За моей спиной Лина открывает дверцу холодильника. Места мало, от Лины пахнет духами. Она достает молоко. Потом идет к шкафу за какао. Я смотрю в окно, двор, забор, трава. В кружке звякает ложка, значит, Лина размешивает какао.

Потом стоит у кухонной стойки и пьет.

А папа сидит, заложив руки в карманы, и смотрит на меня.

Вот бы они ушли.

Вот бы снег выпал.

Вот бы я была чуть-чуть другой.

И у меня была бы младшая сестра, совсем малышка, у малышей нет зубов и во рту гладко, а на голове есть такое место, родничок, мне всегда хочется к нему прижаться щекой. Это как с маленькими зверьками. Их всегда очень хочется прижать к себе, крепко-крепко. Нет. Не смей.

— Здесь я стою, — говорю.

Они на меня смотрят. Не знаю, зачем я это сейчас сказала.

— Пойдем, пап, — говорит Лина.

— Я думал немного поговорить с Эмили, — говорит папа.

— Она не хочет разговаривать, — говорит Лина. — Оставь ее.

Папа встает, берет меня за плечи и слегка встряхивает. Он загородил мне весь вид, от него пахнет стиральным порошком, я пробую смотреть мимо, не выходит, и я смотрю на него в упор.

— А можно, мы поговорим в другой раз? — я выворачиваюсь у него из-под руки и снова встаю у окна, смотрю на улицу, двор, забор, серый, коричневый.

Хорошо, что он уже уходит.

Папа ведь не верит, что она придет. Хотя она позвонила и пообещала. Но он все равно не верит, а я вот не сомневаюсь, мы договорились по телефону, я отпирала дверь, и зазвонил телефон, я возвращалась после физкультуры, а у мешка для сменки оторвался шнурок, так что я несла его в руках.

— Привет, это я, — сказала она.

— Привет.

— Я тут задумалась, чего бы ты хотела на свой день рожденья? — спросила она, но тогда мне ничего не пришло в голову.

Мне хотелось кожаный рюкзак, но это дорого, а еще — всяких кошачьих игрушек и штук, но я подумала, вдруг она тогда вспомнит про тот раз и про Фру Берг. И поэтому я ответила, что не помню.

— Не помню, чего хотела.

А она болтала себе дальше, да ты в какое кафе хочешь пойти, да я тебя заберу до обеда, она точно это сказала, я же сама слышала и знаю, что говорила она всерьез. Ой, а Лина уже на улице.

Идет к калитке. Опять не натянула задники у ботинок, ей лень нагибаться, так, а куда это она? Если только к почтовому ящику, нет, не туда, ничего не понимаю, даже куртку не надела, мне не нравится, что она куда-то уходит, а толстовка у нее так и светится розовым.

Она переходит дорогу и заходит в калитку к Сиверсенам.

Не понимаю, зачем.

Ну, со мной она все равно бы не пошла, если я зову ее к маме, она говорит — а чего я к ней поеду? — а я говорю, — а чего бы не поехать? — там скучно, — говорит Лина, но это неправда. Мне вот ни капельки не скучно, даже весело бывает, как в тот раз, когда мы играли в «ералаш» на заднем дворе и пришли все соседи, и я выиграла кучу денег, я Лине говорила, но она только кивает и качает головой. А в другой раз мы приводили в порядок мою комнату, она у меня там большая, про это я тоже говорила Лине, и про те выходные, когда у меня была Фру Берг, я тогда лежала в кровати и слушала, как она бегает в колесе, а в воздухе пахло опилками, мехом и разными зернышками. Фру Берг бегала и бегала, всю ночь напролет, и колесо жужжало, вирр-вирр-вирр, а когда она пила, начинала щелкать поилка, которая похожа на соску и висит на решетке. Я все время просыпалась, но это ничего. Все было такое новое.

А на следующий день была суббота, и пошел дождь. Я села в кровати. Штор у меня там нет, я смотрела на серое небо, на улицу, на людей, которые выгуливают собак или идут с пакетами через перекресток. Защелкала поилка. И всё было новое и чудесное. В тот день я учила Фру Берг бегать через втулки от туалетной бумаги, и совсем забыла, где я и кто я, забыла, что я Эмили, хомячок — это ведь не кошка, с ним все немножко иначе. Когда она бегала у меня по руке, руку как будто иголочками кололи. И она была такая маленькая, я брала ее в руку и все время боялась раздавить, сожмешь покрепче или книгой толстой хлопнешь — и все. Дождь лил и лил, окно было совсем мокрое. В комнате красиво горела золотым светом лампа. И я стала другой девочкой.

А Фру Берг пробежала через втулку.

Это был самый лучший день.

Ну почему все всегда так заканчивается? Самое лучшее — а сразу за ним самое худшее, и так без конца. Потому что потом появился этот ужасный запах.

Так вот, самое худшее.

В следующие выходные я пришла, поставила сумку и побежала в комнату.

Тридцать, двадцать девять, двадцать восемь.

Выброси эти глупые мысли из головы.

Наступила осень, и я пришла, поставила сумку. Надо просто забыть, забыть, но я не могу забыть, двадцать шесть, двадцать пять, двадцать четыре, я вошла в комнату, а там этот ужасный запах. Такой приторный. И я крикнула: «Привет, Фру Берг!»

Только я все уже поняла. Хомячки так не пахнут. Фру Берг лежала на опилках, я ее взяла, она была вся мягкая, и плоская, как тряпочка, она умерла давно, я думаю, потому что глаза у нее совсем высохли.

Восемнадцать, семнадцать, шестнадцать.

Все, сказала.

Шестнадцать. Я сказала, я только что это сказала! Ой, я бросила считать, надо начать сначала, я же сказала «не забудь», только я сказала «еду ей нужно давать каждый день, смотри не забудь», как я могла не сказать про воду? Ой, забыла, что нельзя дышать, тридцать, двадцать девять, двадцать восемь, а дождь, он все лил, и лил, и лил. Я ехала домой и ревела, сидела в такси и ревела, она отправила меня на такси, потому что у меня не получалось, ну никак не получалось перестать плакать, а терпеть меня такую у нее не было сил, она вывела меня на улицу, под дождь, повесила сумку мне на плечо, лямка больно впивалась, я сразу промокла, а она вышла на край тротуара ловить машину, прямо в домашних тапочках. Подъехало такси, погасило табличку на крыше.