Гуннхильд Эйехауг - В малом жанре

Не со зла, но хватка-то у сестренки была уже медвежья — и вышло все как вышло.

А потом она пришла ко мне. Пришла разбудить своего спящего брата.

— Юхан! Юхан!

Как-то так.

Или почти так. А точнее — вцепилась с тихим рычаньем клыками в мой штиблет и потянула. Легонько так, но все же чувствительно. А когда отпустила, остался след пенной слюны, и я вытер ногу о мох.

Я дал ей отхлебнуть из бутылки там, у коряги, — ее как будто трясло немного. Отвинтил пробку и плеснул немного прямо в медвежью пасть. Мохнатая спина содрогнулась, но она молодец, Элеонора моя, — проглотила, не сплюнула.

А потом она отвела меня к телу.

Микке лежал на животе — хотел, должно быть, втащить ее обратно на кочки. Кружка с отворотами, в которой он держал табак, торчала из заднего кармана джинсов. И весь вид у него был странный — такой, что и мошка на него не садилась, и вокруг было тихо-тихо. Безмолвно. И кепки нигде не было.

Медведица косолапила следом за мной, как будто чуть пристыженно. Я положил цветастый термос обратно в красивый бабушкин рюкзак, а она прихватила с собой одежду и несла в зубах.

Я велел ей надеть штаны, чтобы прикрыть шерсть — хотя бы до дому. Не то чтобы очень красиво вышло, но сгодилось. И жилет свой двубортный натянул на нее.

Остановившись у «хонды», я стал хлебать воду из ручья на дне канавы, но сухость будто облепила весь рот, словно нутро мое забыло, что такое влага. Поднимаясь, я уронил бабушкину шляпу, и медведица, резвясь и мотая головой, подхватила ее, как ни в чем не бывало. И я еще подумал, что жаль все-таки, но ничего не поделаешь.

И следы в грязи за сестренкой оставались медвежьи. Да, да — когти, подушечки лап, все звериное.

Отвязав прицеп от мопеда — прицеп все же был наш, — я повез Элеонору домой. Ее всю знобило и трясло. Миновав Лидбэк, я услышал гром с восточной стороны — над горой Турберьет, где подъемники. Но дождя не было до самого вечера, как я ни ждал. И тем самым вечером я впервые открыл материн несессер. И стал брить сестру свою Элеонору. Сначала спину и подмышки, потом ноги снизу доверху и самое то рыже-мохнатое место между ног. Паховину то есть. Так ведь у зверей зовется — паховина?

Я сбрил шерсть, и она стала как прежде. Отнюдь не красавица. Девочка с заурядной внешностью.

Вначале мы с Фресей на крыльце избушки для лыжников. Кривые бурые доски с краев обжил лишайник, и мы сидим, прижавшись друг к дружке, у двери. Ее голая рука, искусанная мошкарой, рядом с моей, веснушчатой, заклеенной пластырем на локте. Ее — всегда здоровей и смуглей, чем моя. И сильней. Моя — хилая какая-то, да еще и синяки эти ненарочные — мама не со зла, просто сорвалась.

На карте есть красная дорожка, синяя дорожка, желтая, зеленая и черная. Вьются по земле, широкие — машина проедет! — и засыпанные древесной корой, укатанной глаже гравия на проселочной дороге. Прямо ковровые дорожки для любителей спорта. Да еще и фонари! Не то что у нас на окраине, где круглый год вся надежда на карманный фонарик. Нет, тут не так. Тут у людей есть время бегать и ходить, чтоб стать здоровей. И к почтовому ящику на машине никто не ездит.

Тут все иначе.

Ну и Фресин папа, да.

Фресин папа крепко завязывает нам шнурки, стоя перед нами на коленях. На голове у него белая повязка, а волосы цвета лосиной шкуры, только помягче. Он мог бы прижаться щекой к моей голой коленке, но нет.

Все мы одеты в майки и шорты. Не по погоде — зябко, но… скоро, скоро!

— Скоро разогреемся!

Фресин папа купил одинаковую одежду для нее и для меня. Вообще-то одежда нужна была только мне, но будь я одна в обновках, вышло бы, наверное, неловко. Потому что она всегда с нами. Ну или почти всегда. Хотя бегает, как ребенок.

А он — лось, и я — косуля. Он лосит по тропе, а я лечу вперед, как балерина на сцене — так легко и беззвучно, что у него перехватывает дыхание.

— Вот это поступь! Эльф!

Вот так.

И это еще я бежала в старых братниных, а в этих новых, на шнуровке — что твоя важенка!

Его важенка. Рука об руку, метров на сто оторвавшись от своры. Ну или не совсем так. Но все же с отрывом. И я вот-вот поймаю тепло его руки. Как он берет меня за руку. Ну, или — как хочет взять.

Как держит за руку ее, дочку свою, когда они шагают, например, к киоску. По тротуару, туда и обратно. Вместе.

Хотя у нас с Фресиным папой что-то свое. Он сам так говорит, ночью, когда мы сидим перед камином, в котором стоят два блюдечка, а на них горят две маленькие плоские свечки. Он много чего говорит такими ночами, когда я вообще-то должна лежать в шуршащем спальнике на зеленом матрасе у Фресиной кровати, но не могу. Это если мы с Фресей после школы идем к ней домой, а потом я остаюсь ночевать — чтобы дать маме отдохнуть.

Он говорит, что я столько всего понимаю — куда больше других, и кто бы мог подумать, что девять мне исполнится только осенью.

Я же знаю, что Фресе на ночь мажут большой палец горькой смесью из аптеки, чтобы она не сосала во сне. Так что, конечно, разница немалая. Пусть даже волосы у нее такие же длинные, и косички у нас одинаковые — когда заплетает Фресина помадная мама. Ведь она и мне заплетает — когда получается.

Пусть даже мы ходим в один класс.

Вот так. Но вот я, и вот Фресин папа. Мы шепчемся, сидя на коровьей шкуре перед камином, пока Фреся, ее мама и братик спят. Вот так.

Он варит какао на кухне, а я зажигаю наши свечки.

На стенах фото Фресиной мамы, когда она еще была моделью. Платья, туфли — в таком попробуй побегать. Да никто и не пробует. Застывшие позы. Большие портреты под бликами стекла. Яркие. Но я гашу свет — и все исчезает. Остается только камин с остывшей золой, две свечки и большой безмолвный дом. Почти полностью погруженный во мрак. И в другой век.

Только его лицо. И выхваченные светом из темноты уши. Маленькие, красные мочки. От кружек поднимается пар. И Фресин папа старается быть как днем, но иногда просто не может. Вот ему девять, как и мне, или даже семь, а то и всего три. Он кладет голову мне на колени, уткнувшись носом в мой живот и поджав ноги. И лежит так, свернувшись клубком, и я глажу его по голове.

Потому я и знаю, какие мягкие у него волосы.

И мы начинаем сравнивать. Как будто лосиное и косулье. Большая голова Фресиного папы у меня на коленях — голова дремлющего лося. Только он перевернулся на спину и словно погрузился в себя. Вернулся к себе. Смотрит на потолок и на мое лицо, склонившееся над ним.

Говорю все больше я, а он слушает мои рассказы, порой прикрывая глаза.

Но важней всего, это как мы прижимаем ладонь к ладони, его ладонь к моей, и его оказывается больше. Всякий раз. И мы смеемся! Сравниваем, снова и снова, и видим, что его мизинец — точно как большой палец на моей ноге. Только палец его, конечно, длиннее, но: