Гуннхильд Эйехауг - В малом жанре

— От сикач!

Но проходит какое-то время, и щенка выпроваживают.

И глупая малявка бежит на улицу и достает щенка из сугроба, и прячет под сорочку, и прижимает к себе, и ничего, что он дрыгает ногами и царапает живот, потому что малявка еще совсем нежная и всепрощающая. Из ворота показывается мордочка, и щетинки усов щекочут под подбородком, как веселые колючие пузырьки в газировке, и щенок сопит в своем теплом убежище, уткнувшись носом в шею. Но потом и до малявки дошло.

Что они орудие смерти.

— А не игрульки ребятне!

Нет. Конечно, нет.

— И неча с ыми сюсюкать и тетешкаться. Как медведь придет — псина в постелю ребячью полезет?..

Нет, не для того он брал кутят, чтоб их нежить.

Но маленькому умишку как такое понять, вот малявка и прятала щенков под сорочкой. Пока не дошло. Одного только малявка никак не могла уяснить как следует — что незачем ее утешать.

В проеме входной двери показался широкий зад — мама выползла на четвереньках, и это как будто знак: что весь пол, наконец, натерт воском. Мама в одних трусах — чтобы не протирать коленки и еще, может быть, от жары, ведь лето в самом разгаре. По ногам вьются синие нити, потные бедра колыхаются, как тесто, а легкие качают воздух с присвистом, как велосипедный насос. На подошвах желтеют валики натоптышей и белеют клочки сухой кожи, оставшиеся от лопнувших мозолей.

Пока мама наващивает пол, я жду на крыльце. Рядом, разинув клюв, лежит сойка, вокруг ее глаз роятся мухи, посреди тушки торчат закаменевшие лапки. Зажав птицу между колен и вооружившись щипчиками, я надергала достаточно перьев для наживки, и теперь сойку можно закопать.

Я гляжу на собак за сеткой вольеры, а собаки — на меня. Из влажных собачьих ртов капает; завидев машину почтальона, они вскакивают на задние лапы, сотрясая сетку, и ее металлический стон долго еще потом висит в воздухе, постепенно утихая. Псы воют трагическим хором, вынося беспощадный приговор, это беснующаяся свора, орудие смерти, а не мокроносые игрушки. Теперь они вместе, и не нужны им ни утешение, ни ласка, ни теплый ребячий живот, ни шея, с которой можно слизывать слезы. И ватное одеяло не нужно. Детская постель осталась позади, теперь псы — его звери, удаленные, отделенные, как небесное воинство. Объятые пламенем — радости ли, злобы ли.

Маме не нравится, когда собаки в вольере беснуются — вдруг мешают соседям. Не по душе ей этот вой и визг, и лай, и писк, и дикие вопли дерущихся псов. Но зверь есть зверь, это надо понимать. Да и соседи Элофссон живут в полукилометре от нас, а то и дальше.

Иногда мама принимается чистить собачьи клыки от зубного камня: я держу челюсти, а она орудует выгнутой металлической палочкой, плоской на конце, чуть не касаясь мокрого псиного языка кончиком носа. Это списанный зубоврачебный инструмент из университетской больницы в Умео. Мама работала там санитаркой, когда еще только приехала в эти края. Она и когти собачьи стричь научилась, ведь если взялась смотреть за собакой, то смотри как следует. Случается, что мама между делом гладит собаку по голове и по спине или чешет ей грудь, и тогда лицо ее как-то вздрагивает, как будто вот-вот заплачет, только красиво. А иногда она закусывает губу.

Собаки смотрят на меня через сетку, навострив уши, будто на что-то надеясь. Впереди меж клыков у них, как у детей, хотя издалека такое не заметно, а только когда сидишь рядом, сжав одной рукой нижнюю челюсть, а другой — повыше носа и задрав губу, чтобы пасть было как следует видно — вот тогда и зубы, мелкие, как молочные, на виду.

Они почти всегда так и стоят, глазея через сетку, как малыши в детском саду.

На перилах крыльца висит чистая одежда, которую мама приготовила заранее, но одеваться она не спешит, а садится сперва рядом со мной, отдышаться. Трусы намокли от пота — пониже спины темнеет полукруглое, как молодой месяц, пятно.

— Вот вернемся вечером — а тут красота, — говорит мама.

— Это да, — киваю я.

Белые полоски на животе, похожие на пролитое молоко, остались от беременности. Руки напоминают белое тесто бедер и также колышутся от тяжелого дыхания. К старым машинам, брошенным на поросшем травой склоне, где мы решили закопать птичью тушку, мама идет как была, без одежды. Одна из ржавых колымаг была первой отцовской машиной, а вторую он купил на запчасти.

Вскоре мама скидывает и последнее, велев мне держать зеленый шланг, змеящийся по плешивой лужайке за сиренью. Мои руки, лоснящиеся от птичьего жира, едва не сводит от холодной воды, но мама набирает полные пригоршни и, нагнувшись вперед, смывает пот из-под обвисших грудей, а потом шею, уже помеченную морщинами, хотя маме нет еще и сорока. Струйки воды стекают по грузным ногам, она быстро моет темные волосы под мышками, а потом раздвигает ноги и, взяв у меня шланг, ополаскивает и там — примерно как споласкивают рыбу, сперва разрезав и выпотрошив. В последнюю очередь мама направляет струю себе в лицо и мотает головой. Дело сделано! От ледяной воды мама вся покрылась пупырышками, как заношенный носок, но кто бы не покрылся? Она улыбается — теперь заживем! Мы как лыжники на вершине горы, готовые к спуску.

Мама стоит голая и в мурашках, солнце светит, сирень как будто надумала распуститься, и даже собаки не воют, а слышно только комариный звон и птичий щебет и еще тарахтение трактора где-то вдалеке, и мне очень нравится, что мы дома совсем одни.

Весь первый этаж теперь вымыт начисто, а спальни под крышей и маленький холл у лестницы наверху можно быстро убрать завтра утром, до возвращения мужиков. Так мама и сказала:

— Это мелочи, вот увидишь.

И на часах совсем немного пополудни, так что мы еще можем успеть в город до закрытия магазинов. Мы еще много чего можем успеть!

Мама снимает с веревки платьице с воротничком и пышными рукавами и велит мне его надеть. Прошлым летом оно было мне впору, а сейчас только жмет чуть-чуть под мышками и у шеи, но вообще оно такое же красивое и желтое, как прежде, с рядом белых пуговиц-звездочек на спине. Мама надевает бежевый костюм с юбкой и ватными подкладками на плечах и белую блузку, оставив две верхние пуговицы расстегнутыми. На ногах у мамы белые босоножки, а у меня кроссовки на липучках и чистые носки.

Машина громыхает, как мешок с консервными банками. Это почти белый «сааб» с ржавыми пятнами по низу и вмятиной на двери у руля. Жарко, но мы не открываем окна, чтобы не впускать дорожную пыль. То есть я-то открыла бы, но знаю, что скажет мама. Желтое платье жмет в шее, и я немного оттягиваю горловину пальцами.

В городе возвышается церковь. Последние два года она, обросшая строительными лесами, похожа на огромную вышку для лосиной охоты. Там всё что-то переделывают, да никак не могут довести до ума.