Гуннхильд Эйехауг - В малом жанре

Через несколько недель ты рассказал мне о представлении о постоянстве объекта. Мы лежали, прижавшись друг к другу в постели, я обнимала тебя, как будто цеплялась за тебя. Я снова потеряла покой.

— Это нам в университете рассказывали, — сказал ты, — хочу тебе рассказать. Называется оно «представление о постоянстве объекта» и формируется у детей примерно в год. Важно, чтобы до года дети не разлучались с родителями, даже на короткое время. Знаешь почему?

Я не знала. Ты сжал мою руку.

— Потому что маленькие дети, когда не видят родителей, думают, что они исчезли навсегда, — сказал ты. — Их память еще плохо развита. Требуется время, чтобы у ребенка сформировался образ того, кто рядом не всегда. Тогда он сможет понять, что если человек вышел за дверь и закрыл ее, то он не исчез безвозвратно.

Ты спрятал голову под одеяло.

— Где я сейчас? — спросил ты, твой голос слышался глухо и странно.

— Прекрати.

— Где я? — повторил ты.

— Здесь, — сказала я и ткнула пальцем в одеяло. Ты высунул голову и улыбнулся.

— Отлично, — сказал ты, — ты этому давным-давно научилась. То, чего не видно, все равно существует. Не обязательно быть рядом все время.

— А что, если человек никогда не вернется? Тогда это не поможет. Ребенок знает, что родители не исчезают, выходя за дверь, потому что они возвращаются назад. И поэтому ребенок спокоен, а родители могут, не волнуясь, закрыть дверь.

Ты отвернулся. Вероятно, хотел утешить нас обоих, но мне было жалко только себя. За пару дней до того, как ты последний раз лег в больницу, я решила, что ты выживешь. Ты сказал, что давно не чувствовал себя так хорошо. Конечно, всем известно, что за улучшением может последовать ухудшение, что болезнь капризна. Тем не менее выздоровление казалось реальным. Твои глаза сияли, губы улыбались, голос звучал звонко, жизнь как будто возвращалась к тебе с удвоенной силой.

Я помню, мы были в гостях у твоих родителей. Твоя мама готовила на кухне обед. А мы устроились в гостиной в кресле, я сидела у тебя на коленях. Я провела пальцем по твоей нижней губе.

— Я рада, что это случилось, — сказала я, — сейчас вижу тебя отчетливо, больше ничего не мешает, плотины нет.

Я взяла тебя за руку и сжала ее, не уверена, что ты ответил на мое пожатие, не уверена, что ты вообще слушал меня. Мое ви́дение, какими мы сможем теперь стать, было настолько ясным, что никто не смог бы меня разуверить. Даже ты.

В то утро, когда ты умираешь, я стою у кровати и смотрю на тебя. Тело укутано белым, палата утопает в химических запахах. Гудят постоянно работающие аппараты. Я смотрю на тебя и думаю: так вот как ты выглядишь перед смертью.

Хотела бы я, чтобы ты сейчас стоял рядом со мной, чтобы ты мог видеть то же, что и я. Вот бы ты посмеялся над своей лысой блестящей головой, впалыми щеками и сказал бы: ну и видок у меня.

А я бы ответила, что ничего подобного, и вовсе не жутко ты выглядишь, наоборот, похож на новорожденного.

Но ты ничего не говоришь, а человек в кровати передо мной чужой; последние секунды с тобой похожи на встречу с кем-то новым. «Добро пожаловать в этот мир, — хочется сказать мне, — добро пожаловать, малыш. Ты узнаешь, что тот, кто исчез из вида, не пропал бесследно. И пока ты нам веришь, не важно, правда это или нет».

Я наклоняюсь к бледному незнакомцу, прижимаюсь носом к блестящей макушке и улыбаюсь.

Ничего не закончилось, шепчу я, ты только что пришел, ты только что появился. Слышишь? Ты только что появился.

Ее выпустили. Мы сидим под дождем у нее на террасе, на мне только тонкий хлопчатобумажный джемпер, от прохладного воздуха клонит в сон. Я закрываю глаза, капли тяжело ударяются о навес, прежде чем беззвучно скатиться по ткани.

Мы сидим так уже долго, вслушиваемся, надеемся, что нам помешают, но мы слышим только молчание друг друга. Молчание и дождь. Возможно, этого достаточно.

Я съеживаюсь в плетеном кресле, она еще не унесла подушку в дом, хотя лето кончилось. На нее это не похоже, когда мы студентками жили вместе в маленькой квартире, она была педантична до неприличия. Теперь ей почти сорок, на дворе октябрь, а подушки лежат на улице ночью и тухнут в промозглой осенней погоде. Что-то вмешалось в ее жизнь, настройки сбились, и теперь она не знает, как отыграть назад.

Я украдкой рассматриваю ее. Она сидит, повернувшись к саду, к кучам падалицы под деревьями. Ножницы для обрезки кустов валяются на желто-коричневой траве, они наверняка лежат там с лета. Завтра я соберу ей падалицу. Надену толстые рабочие перчатки, подстригу живую изгородь, сложу обрезанные ветки в мешок и вынесу все в мусор. Положу ножницы на место в кладовку.

Мысль, что мне надо будет двигаться, вызывает желание пошевелиться, я ворочаюсь в кресле, оно скрипит. Услышав звук, она отвлекается от созерцания запущенной жизни сада. Переводит взгляд на меня. Когда она улыбается, кажется, что ей неловко, почти стыдно. Рот немного приоткрыт, дыхание легкое, как у спящего младенца. Мне нелегко выдержать ее взгляд. «Я же ее знаю, — напоминаю я себе. — Если я кого и знаю, то ее».

— О чем думаешь? — спрашиваю я.

Она пожимает худыми плечами. Она все еще улыбается, но взгляд блуждает где-то внутри.

— О том лете у тебя на даче, — говорит она. — Сколько нам тогда было?

Лето на даче. Их было много, но я сразу понимаю, о каком она говорит.

— Пятнадцать. Через несколько недель мы шли в гимназию.

Она кивает. Теребит рукав джемпера.

— Пятнадцать. Последнее время я много думала о том лете. Вспоминала, о чем мы говорили тогда, что нам было интересно.

Тон не такой, как обычно. Она говорит, как будто делает большие уверенные шаги в заданном направлении.

— Я спрашивала себя, что это с нами было?

Я не знаю намерений того, кто сейчас живет в ней, кто завладел ее голосом, телом и взглядом. Она вернулась из-за решетки и сейчас заново вживается в свою собственную жизнь. Я думаю: как будто два разных актера играют одну и ту же роль — сценарий тот же самый, поступки героя те же, но прочтения разные, и в результате что-то звучит в одной постановке гораздо четче, чем в другой, но невозможно определить, почему или как это происходит. Просто так распорядилась судьба.

— Я думала о том, как же стало трудно определять виноватых. Тогда мы вели себя так, как будто это легко. Мы поддерживали в этом друг друга, мы указывали на других. Судили.

— Завтра помогу тебе прибрать в саду. Обещаю.

— Ты никогда не думала об этом? — продолжает она. Сейчас она возбуждена. — Ты никогда не думала о том, чему мы научили друг друга? Этой гадости.

— Я думала, что в этом было что-то хорошее. Что оно нас сближало. Я думаю, мы любили друг друга тем летом.

— Я не знаю, была ли это любовь. В презрении очень много тщеславия, мы укутались в него. Тщеславие.