Гуннхильд Эйехауг - В малом жанре

— Здорово!

Я поворачиваюсь к нему и, протягиваю пакет, глядя на него вопросительно. Он морщит лоб.

— Я не это имел в виду.

И смеется.

— Пейте, — говорю я.

— Точно можно?

Я киваю. Молодой человек улыбается и берет сок. Капелька стекает из уголка рта, когда он пьет. Я наклоняюсь к велосипеду и смотрю, слегка прикрыв глаза, вуаль ресниц рисует красивый, нежный ореол вокруг него. Эта картина. Я хочу ее запомнить.

Мы еще какое-то время стоим и смотрим. Наконец он кивает на машину «скорой помощи», на пустые носилки.

— Никто не пострадал, — говорит он. — Если только не остался в доме.

Его голос звучит серьезно. Обеспокоенно.

— Кто выживет, тот — выживет, — говорю я.

— Так просто? — спрашивает он.

— Должно быть сложнее? Смерь непостижима прежде всего потому, что она банальна: что-то только что было, а теперь его больше нет. Точка. Мы думаем, что все должно быть сложнее, потому что уповаем на сложные решения. Смерть — это уравнение, которое перестает существовать, как только оно решено.

— Не знаю. Для меня это слишком просто. — Немного помолчав, он смеется. — И этим я подтверждаю вашу точку зрения.

Я чувствую, что он на меня смотрит, но не осмеливаюсь встретиться с ним взглядом. У меня перехватило дыхание, мне стыдно, что я так разговорилась, но, кажется, он не смущен.

Обернувшись к толпе, обнаруживаю, что за вечер разрозненная группа собралась в компактную массу. Пальцы сжаты, головы втянуты в плечи.

Один из пожарных подходит к толпе зрителей и, похоже, велит им отойти подальше, густой дым, который валит от сгоревшего дома, пахнет чем-то химическим, он, скорее всего, ядовитый. Толпа начинает тягуче перемещаться, медленнее, чем расстилается дым в блеклой летней ночи, но через несколько метров она останавливается. Пожарный возвращается, в этот раз движения рук более быстрые, размах шире. Рот открывается, но я не могу разобрать слов из-за шума воды, льющейся на умерший дом. Люди отодвигаются еще дальше, останавливаются на другой стороне улицы и оказываются рядом с нами. Никто не идет домой, еще не время. Молодой человек поворачивается ко мне и ухмыляется:

— Они как я. Ждут чего-то еще.

— Все уже закончилось, — говорю я. — Больше ничего не будет.

Темнеет, пламя погасло, остался дым, выгоревший деревянный остов и пепел. Молодой человек переминается с ноги на ногу. Покашливает. Почесывает локоть. Есть места и люди, которые ему нравятся, я пытаюсь представить, как он ведет себя в других ситуациях, но сразу кружится голова.

Он выуживает из кармана телефон и щурится, глядя на экран.

— Пять минут первого, — говорит он, — надо идти домой.

— Где вы живете? — спрашиваю я.

Он показывает большим пальцем за плечо.

— Вот тут, на этой улице. Там, где желтые дома. А вы?

Я пожимаю плечами.

— Тоже рядом.

Он говорит:

— Было приятно познакомиться, несмотря на обстоятельства.

Он собирается уходить, но останавливается и протягивает мне руку.

— Матиас.

Мгновение я просто смотрю на протянутую руку, а потом пожимаю в ответ.

— Ада.

Он улыбается и исчезает в той же темноте, из которой возник час назад. Меня трясет — то ли от возбуждения, то ли от страха. Я некоторое время стою, примеряюсь к тяжести. Наконец перевожу дыхание и решаюсь. Оставив велосипед с пакетами, перехожу улицу и подхожу к сгоревшим останкам. Я думаю: все уже окончено.

Когда я представляюсь пожарникам, их лица меняются, они говорят:

— Нам очень жаль, мы сделали все, что могли.

Женщина-полицейский кладет мне руку на плечо и внимательно смотрит на меня, я знаю, она думает, что перед ней человек, потерявший все. Не мне ее за это осуждать; только я знаю, что беда не опасна.

История о том, как однажды Морис Бланшо скользнул под мост

Однажды утром Морис Бланшо проснулся, а в ушах у него звучит музыка Арво Пярта [2] Арво Пярт (р. 1935) — эстонский композитор. . Отчего вдруг — объяснить он не мог. Он смотрел в потолок и слушал, как в голове у него, ясно и отчетливо, раздаются звуки фортепьяно. И в то же время перед глазами возник мост в Праге, под ним течет широкая серая река, а над ним зловеще кружит стая черных птиц. И посреди моста — ничего. На всем мосту — ничего. Бланшо не помнил, чтобы когда-либо видел этот мост, даже во сне. Он просто был у него в голове, когда Бланшо проснулся, как и эта музыка, он тоже не мог припомнить, чтобы слышал ее когда-нибудь, даже во сне. Его голову наполняло что-то совершенно новое.

Морис Бланшо встал с постели и вышел в гостиную. Гостиная была пуста. Деревянный пол холодил ступни, и Бланшо подумал: вот и осень наступила. В комнате было холодно. Он посмотрел в окно на улицу. Большое дерево, доросшее уже до окна, пожелтело, а он этого и не заметил. Бланшо открыл окно, потянулся, поймал ветку и, что было сил, потряс ее.

Voilà [3] Ну вот (франц.). .

С дерева посыпались и закружились над землей желтые листья. Он посмотрел вниз. Там их было уже полным-полно. «Стало быть осень!» — сказал Бланшо, дрожа от холода, поскольку был в одних трусах. Пахло сырой землей. Шел дождь. Бланшо закрыл окно, пошел в прихожую, принес сумку и достал из нее диск Арво Пярта. Странность заключалась в том, что Бланшо купил этот диск только вчера, по пути домой из безлюдной кафешки, где провел в одиночестве вечер. Об Арво Пярте он ничего не знал, просто заглянул в один из открытых допоздна музыкальных магазинчиков, увидел этот светло-зеленый диск, а на нем — имя, которое неизвестно почему привлекло его внимание — АРВО ПЯРТ, — Морису Бланшо это было свойственно, его привлекали имена. Он представлял их себе большими грузовыми кораблями, что скользят по великому океану во вселенской темноте и лишены возможности встретиться иначе, нежели в результате столкновения, или гудя друг другу с приличного расстояния. Покупка этого диска была таким гудком, далеким гудком одинокого корабля; Бланшо купил диск и положил в сумку. И забыл. Лег спать, даже не вспомнив о покупке. Уснул. Проснулся с этой музыкой в ушах. То есть с чего он взял, что проснулся именно с этой музыкой? В ушах. Он просто знал. Он поставил диск в проигрыватель. Нажал кнопку «play».

Voilà. Музыка.

Точно та музыка, что звучала у него в ушах, когда он проснулся. «Как ты это объяснишь?» — спросил Бланшо, абсолютно ни к кому не обращаясь. Но комнату будто наполняло что-то совершенно новое. Бланшо лег на свой ярко-голубой персидский ковер и стал слушать. «Будто я под водой», — сказал он, закрыл глаза и стал водить руками по длинному ворсу ковра. Перед глазами снова возник мост в Праге. Но на этот раз Бланшо сам плыл в том сером потоке, приближаясь к мосту вперед ногами, — он видел носки своих ботинок, торчавшие из воды, будто нос гондолы, а мост надвигался на него, будто пасть, все ближе и ближе, весь горизонт удивительным образом надвигался, зубчатый городской горизонт со шпилями церквей, проводами трамваев и мостом. Мост вырос над ним, и он скользнул под него. Стало темнее, он едва различал узор плотной кладки больших каменных блоков, а потом он выскользнул с другой стороны и увидел, что, пока он скользил под мостом, стало смеркаться, а над ним зловеще кружит стая черных птиц. И он увидел пару других подошв! Прямо ему навстречу подошвами вперед плыли ботинки большого размера, против течения реки, к мосту. Бланшо слегка приподнял голову, чтобы разглядеть получше, и увидел за подошвами длинные ноги, торс и голову. Ему навстречу плыл я собственной персоной, Хулио Кортасар, с таким же удивленным выражением лица. И когда мы поравнялись друг с другом, Морис Бланшо сказал: