Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Я постоянно чувствую Хенрика рядом с собой. В моих объятиях. Душа в душу. Кожа — к коже. Глубоко во мне. Неужели это так мало для него?

Я устала. Продолжу завтра…»

Янкелю Камински было уже за семьдесят, но упрямства у него ничуть не поубавилось. Он был богат, владел многими домами, несколькими текстильными фабриками и самым известным театром в центре Варшавы. Его супругу, когда она появлялась на сцене, публика по-прежнему встречала с ликованием. Все пять его дочерей, будучи барышнями толковыми и необыкновенно остроумными, производили в обществе неизменный фурор. Но сам Патриарх был вечно погружен в унынье. Ничто не радовало его, ибо он все еще не имел никаких вестей от своих сыновей, много лет назад канувших в неизвестность. Он отверг их и трубил на всех углах, что у него нет ни одного наследника мужского пола. Он строжайше запретил кому бы то ни было упоминать их имена или вспоминать о них по какому бы то ни было поводу. Он разорвал всякие отношения с лучшим компаньоном своим, Хершем Блументопфом, только потому, что не мог слышать его имени — Херш. Он был достойным производителем на свет одиннадцати недостойных сыновей, которые отвергли его с той же непреклонностью, с какой были отвергнуты им.

Янкель втайне ждал проявления хоть какого-то признака их жизни, но все было напрасно. Кое-какие слухи об их судьбе, их успехах и неудачах время от времени доносились до него, но наверняка он ничего не знал. Не знал бы он и дальше, если бы не Анка, младшая дочь его, которая тайком поддерживала связь со всеми одиннадцатью братьями, не проявила однажды готовности продолжить их дело.

В тот ноябрьский день случилось нечто ужасное. Хаим Левин, доверенное лицо Янкеля, неожиданно прервал послеобеденный сон шефа, что само по себе было деянием, равнозначным особо тяжкому преступлению. Тем более что Левин хорошо понимал: по меньшей мере, природная катастрофа или революция могут служить оправданием столь дерзкому поступку. При этом, чтобы не шуметь, ботинки свои он нес в руках. Осторожно ступая в одних носках, он буквально подкрался к двери его святейшества и стал скрестись в нее так тихо, что Патриарх продолжал похрапывать, ровным счетом ничего не слыша. Левин повторил свое непотребное деяние, на этот раз несколько настойчивей, потом еще и еще — пока, наконец, весь дом не был поднят на ноги, а цветущая Рахель в испуге не выпрыгнула из своей постели. Тут уж проснулся и сам Янкель.

— Что стряслось? — проворчал он недовольно.

— Телеграмма, пан Камински! — донесся из прихожей сдавленный голос.

— Левин, — прокричал в ответ старик, задыхаясь от гнева и с трудом напяливая брюки. — Я таки сделаю из тебя отбивную!

Но на этот раз доверенное лицо Патриарха испуга не проявило, поскольку ему было известно, сколь судьбоносной была принесенная им новость. Он шептал так громко, что в соседском дворе залаял цепной пес.

— Телеграмма от господина Хершеле, пан Камински! Или, вернее сказать, две…

Янкель вдруг почувствовал, как из-под его ног стал уходить пол. Телеграмма от Хершеле, его любимчика! Сердце старика запрыгало от счастья, но никто не должен этого заметить! И потом, этот Левин позволил себе вольность, за которую и в мирное время ставят к стенке.

— Где эта телеграмма, ты, шмок! Давай ее сюда и проваливай, иначе я порву тебя на части!

— У меня нет телеграммы, пан Камински, — стал оправдываться Левин, заикаясь, — и потому я не могу дать ее вам.

От такого заявления Патриарха чуть не хватил удар. Для семидесятилетнего еврея это было уже слишком. Он распахнул обе створки дверей своей спальни и схватил Левина за плечи.

— Где, по-твоему, мы находимся, ты, бестолочь! В России — или где? Подчиненный вырывает своего шефа из сна и, как большевик, ставит на уши весь мир. Телеграмма, говоришь? Послание, которого у тебя нет, от человека, о котором я понятия не имею. Откуда тебе известно, от кого она, если ее нет? Отвечать!

Хаим Левин смущенно почесал шею. Похоже, с ожидаемым эффектом от своего сообщения он немного просчитался.

— Есть депеша, пан Камински, — пролепетал он, покорно склонив голову, — даже две сразу пришли, но не у нас они…

— А где же?

— У одной из ваших дочерей, с позволения сказать. И без указания даты.

— То есть ты хочешь сказать, что был у одной из моих дочерей?

— Боже сохрани! — испугался Левин и даже весь покраснел. — Я узнал это от ее служанки, от Фелы, которая прибирается у фройляйн Анки. И при этом…

— Короче, Хаим Левин, — перебил его Патриарх, — о чем говорится в этих двух депешах?

— В первой, — ответил Левин, — сообщается о том, что господин Хершеле приезжает в Варшаву…

— А во второй?

— Что он не приедет в Варшаву…

— И что в итоге? Ты решил меня помучить!

— Один Всевышний знает это, пан Камински. На депешах нет дат, и я не могу сказать, какая за какой следует. Может быть, он приезжает. А может — и нет…

— Это и мне известно, ты, несчастный! И вообще, я знать не знаю никакого Хершеле. Если он желает меня видеть, он должен явиться ко мне с извинениями.

— За что, пане Камински?

— Еще один вопрос, и я прибью тебя!

— Это не вопрос вовсе, господин шеф, это лишь выражение моего удивления. Он был сослан в Сибирь. Вместе со всеми братьями. Чем же он виноват перед вами?

— В последний раз заявляю: если он желает меня видеть, он должен явиться ко мне с извинениями!

Красавица Рахель между тем молча наблюдала за этой словесной перепалкой в наспех накинутой на себя шали.

— Он вовсе не желает тебя видеть, мой дорогой, — сказала она с лукавой улыбкой, — иначе он телеграфировал бы тебе, а не своей сестре.

Янкель резко отвернулся к окну, потому что слезы комом подступили к горлу.

— Да и как же ему хотеть видеть меня, этому олуху! — хрипло ответил старик.

Стоял грустный ноябрьский день. Весь мир лежал в руинах, а Цюрих по-прежнему оставался нетронутым, как тысячу лет назад. Не город, а декорация к сказочному спектаклю: все неправдоподобно миниатюрное, в ненавязчивых пастельных тонах. Над аккуратными домиками нависала легкая туманная дымка. В маслянисто-зеленой глади воды картинно отражались многочисленные башенки и мосты.

Новая неделя началась невесело и хлопотно. Над городом стоял запах плесени, гниющих водорослей и свежевыкрашенных перил. Мальва пребывала в лихорадочном возбуждении. На ней были желтая пелерина и черная фетровая шляпка с широкими полями, которая как-то сдерживала ее сердцебиение и придавала уверенности.

Она вышла из гостиницы в половине восьмого и торопливо зашагала в сторону аптеки. Внезапно опомнилась и резко замедлила шаг: не стоило появляться на новом рабочем месте раньше заранее обговоренного времени. Никто не должен догадаться, как напряжена она вся, сколько надежд связывает она с новым местом. Она стала прогуливаться вдоль берега через живописный квартал Шипфе в сторону Линденхофа. Оттуда можно было рассмотреть знаменитое Царство медового пряника во всей его красе.