Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

— Но вы же заявили, что он не интересует вас, поскольку я — всего лишь женщина.

— Вы незамужняя?

— А это тоже вас касается, господин Обермюллер?

Пожалуй, это было уже слишком.

— Наши женщины, — с раздражением ответил аптекарь со шрамом, — образования не получают, но при этом они умеют себя вести.

— Чего не скажешь о ваших мужчинах, — парировала Мальва. — Насколько я вижу, вы люди образованные, но вести себя не умеете.

Столь вызывающая раскрепощенность женщины пришлась не по вкусу человеку с перстнем.

— Мы ценим хорошие манеры. По крайней мере здесь, в Цюрихе, — отпарировал он сухо.

— Мы тоже, представьте себе. Я приехала из Вены.

— Почему же вы там не остались?

Мальва поняла, что дальнейшие разговоры бессмысленны. Из слов обоих аптекарей ей стало ясно, что в Цюрихе она найдет легко работу.

— Не смею больше занимать ваше драгоценное время, господа. Ваши клиенты сгорают от нетерпения.

«Точные головы» явно перестарались. Тот, что носил на пальце перстень с гербом, попытался было смягчить впечатление от неприятного разговора.

— И на какую же зарплату рассчитывает дама, позвольте полюбопытствовать? — спросил он заметно более мягким тоном.

— Ровно на такую же, — ответила Мальва, — как все другие коллеги той же квалификации. Но, разумеется, не в качестве куклы в витрине, а за рецептурным столом.

— Как вы себе это представляете? Мы ведь все-таки не в России.

— Ни франком меньше, ни франком больше, — ответила Мальва. — На равных правах.

Окольцованный понял, что с этой женщиной не очень-то поспоришь.

— Скажите мне одно, вы, несравненная, — произнес он заметно потеплевшим голосом, — в вашем Венском университете вас не учили улыбаться?

— Напротив, — ответила Мальва с широкой улыбкой, — но в подобающих ситуациях.

Лед был сломан. Аптекарь со шрамом протянул Мальве правую руку и глухо произнес:

— Вот видите, всего-то и требовалось — поговорить друг с другом.

— Когда мне приступать? — спросила Мальва.

— Прямо сейчас!

Так все-таки, приедет Хенрик в Варшаву или нет? Какой из двух депеш верить — даты отправления нет ни на одной из них? И вообще, каковы перспективы того, что, даже и приехав, он станет искать встречи с Патриархом?

Терзаемый этими сомнениями, Янкель немного поубавил свою гордыню и тем же утром отправился на Силезский вокзал, чтобы, как он это представил, купить ящик сигар и газету. Он ни за что не признался бы в тайном намерении встретить там любимого сына, потому как тринадцать лет подряд трубит везде и всюду, что нет у него никаких сыновей — нет и не будет! Он попросил свою молодую жену составить ему компанию, а Левину велел заказать пролетку.

Не только весь дом был в курсе дела, но и пол города. На каждом углу только о том и судачили, что приезжает один из потерянных сыновей, и что старый дурень отец отправляется на вокзал, чтобы заключить его в свои объятия. Само собой разумеется, вся эта история пересказывалась без имен — никто и не осмелился бы их называть, поскольку Янкель в созданной им империи все еще оставался личностью единовластной и неприкасаемой. Всякий, кто осмелится разозлить его, жестоко поплатится за это.

Скорый поезд из Катовице должен прибыть в одиннадцать утра, но уже в половине десятого пролетка Печинского подкатила к парадной двери. Это был самый обшарпанный извозчик во всей округе.

— Карета подана, пан Камински, — прогорланил он на весь лестничный пролет.

Янкель уже минут десять стоял в коридоре, дожидаясь Рахель, которая, как всегда, запаздывала.

— Ты, кажется, нервничаешь, — сказала она с усмешкой, появившись наконец в коридоре, — что так?

— Я нервничаю? — ответил Янкель, провожая ее к пролетке. — Почему я должен нервничать? Я никого не жду.

— Я знаю, что ты никого не ждешь, — ответила Рахель, которая, конечно же, знала больше, чем он сам, — но что это тебе взбрело в голову, чтобы я сопровождала тебя? Я должна помочь тебе в чем-то? В чем же?

— Когда я еду на вокзал, — смутившись, ответил Патриарх, чувствуя, что жена насмехается над ним, — я не хочу быть один. Мной овладевает тоска. Ничто так не угнетает меня, как железная дорога.

— Я тоже не переношу железную дорогу, мой дорогой муж, — продолжала Рахель свою коварную игру, — но почему тогда ты покупаешь свои сигары исключительно на вокзале, к тому же — на Силезском? Мрачнее этого нет, кажется, ничего на свете!

Кучер никак не мог взять в толк, почему столько разговоров об этом вокзале. Он развернулся в сторону седоков и выдал со свойственной ему прямолинейностью:

— Мне, конечно, нет до этого никакого дела, почтенная мадам, но все знают, что ваш муж едет на вокзал не за ящиком сигар, а за своим сыном.

— Вези меня куда тебе велено, — сердито оборвал его Янкель, — и думай лучше о своей выгоде!

Грубый окрик вельможного седока Печинского ничуть не испугал, и он продолжил задираться:

— Этот парень, пан Камински, приезжает из Вены, и его папашка лопается от нетерпения скорее увидеть его.

— А тебе, хам, следует помалкивать!

— Старика мучит совесть, — не унимался возница, — потому что он его отверг и предал.

— Заткнись или я выбью тебе все зубы!

— Этого юношу, пана Хершеле, старик продал оптом вместе с остальными десятью сыновьями, — в том же тоне продолжал Печинский, — или то, что я говорю, не так?

— Я изобью тебя до смерти, ты, сучье вымя! И прямо сейчас же, здесь, посреди этой улицы!

— Слишком жадный он был, чтобы уплатить выкуп. Он отдал их на растерзание русскому, который загнал парней в Сибирь. На свинцовые рудники Верхоянска.

— Ты говоришь правду, клоп вонючий. Да, я собственноручно надрал ему задницу за то, что этот сопляк вместо учебы решил податься в революцию. А с тебя я живьем спущу шкуру, если ты посмеешь вымолвить еще хоть слово!

— Уймись, Янкель, — вмешалась наконец Рахель, видя, как ее вельможный супруг вот-вот от злости лишится рассудка, — твой Хершеле, между прочим, за это время выучился на доктора в Венском университете. Теперь он врач, и он умнее нас с тобой. Ты не узнаешь его!

— Откуда тебе знать, кого узнаю я и кого — нет? И вообще, почему тебе известно больше, чем мне, и кем он стал, и что он умней, чем…

— Потому что я владею собой и не ору, как ты. Поэтому мне говорят такое, чего тебе никогда не скажут.

— Лучшего мира ему захотелось, — не успокаивался Янкель. — Вот мы его и получили. Большевики стоят у Буга — двести верст отсюда.

— До Варшавы они не дойдут, Янкель.

— Эти дойдут до Гонолулу, говорю я тебе. Они осчастливят весь мир, и мои бывшие сыновья, ты слышишь — бывшие, — акцентировал он, — маршируют в первых рядах!

— Твой любимый сынок спокойно сидит в Вене и пережидает войну. У него — красавица-жена, штиблеты на ногах и диплом врача в кармане.