София Лундберг - Маленькая красная записная книжка [litres]

– Ты меня любила – вот что я знаю. Я чувствую это.

– Элиза тоже любила тебя.

– Когда? Пока убивала себя наркотиками? Или когда после валялась без сознания на кухне? А может, когда хотела отдать меня первому встречному?

– Это была не она, а наркотики, – слабо возражает Дорис.

– Она всегда говорила, что бросит.

– Она пыталась. Но не смогла.

– Вот почему ты меня любила? Потому что больше некому было?

Глаза Дорис снова начинают закатываться. Дженни бросается к ней:

– Извини, не стоило заводить этот разговор. Ты была для меня всем.

– Я всегда приезжала, когда была нужна тебе, – шепчет Дорис, и Дженни кивает. Целует ее в лоб. – И я любила тебя, потому что любила.

– Не надо больше разговаривать, Досси, отдохни. Я останусь здесь и буду держать тебя за руку.

– Где Йёста? Он выпил свой кофе?

– Ты запуталась, Дорис. Йёста мертв. Он умер еще до моего рождения. Помнишь это?

Воспоминания догоняют ее, и она кивает:

– Все мертвы.

– Нет, не все мертвы. Ничего подобного.

– Все, кто что-то для меня значил. Все, кроме тебя.

Дженни медленно гладит ее по руке, по темно-розовой ткани нового платья.

– Не бойся, – шепчет она, но не получает ответа.

Дорис снова заснула. При каждом вздохе ее грудь поднимается, из легких вылетает слабый хрип.

Заходит медсестра и поднимает на кровати поручни.

– Думаю, Дорис сейчас лучше поспать. И вам с малышкой тоже, – говорит она и машет Тайре.

Дженни вытирает слезы:

– Я не хочу оставлять Дорис. Можно мне здесь остаться?

Медсестра качает головой:

– Идите. Мы всегда знаем, когда конец близок. Она переживет эту ночь, а если станет хуже, мы позвоним.

– Но пообещайте, что позвоните сразу же при малейшем изменении. Малейшем!

Медсестра терпеливо кивает:

– Обещаю.

Дженни нехотя выходит из отделения и идет к лифтам. Тайра крутится в коляске, ей хочется подняться и походить. От этих долгих часов сидения в палате Дорис у нее портится настроение. Дженни достает ее из коляски и позволяет пойти рядом. Держась пухлой ручкой за коляску, малышка ковыляет вперед. Дженни проверяет телефон. Десять пропущенных, все от Вилли. И короткое сообщение: «Ты не поверишь. Аллан Смит жив».

– Это правда?

– Он жив. Если это тот самый Аллан Смит.

– Отправляйся туда!

– Ты с ума сошла? Я не могу просто так поехать в Нью-Йорк. Кто присмотрит за ребятами?

– Возьми их с собой! Езжай сейчас же!

– Дженни, я начинаю думать, что ты совсем тронулась.

– Ты должен поехать. Дорис всю жизнь была одна. Всю свою жизнь. Если не считать тех лет, что она провела, работая на художника-гея. Она всю жизнь любила одного человека. По-настоящему любила. И это был Аллан Смит. Ты понимаешь? Она должна увидеть его, пока не умерла. Отправляйся туда! Возьми с собой ноутбук, чтобы созвониться по Скайпу. И позвони мне, когда будешь там.

– Но мы даже не знаем, тот ли это Аллан Смит. Что, если это совершенно другой человек?

– Сколько ему?

– Родился в тысяча девятьсот девятнадцатом году.

– Вроде все верно.

– Он живет на Лонг-Айленде. Последние двадцать лет вдовец.

– Может быть, это так. Аллан был женат.

– Судя по письму Стэна, он жил во Франции с сорокового по семьдесят шестой. Заведовал одной из фабрик и сколотил состояние на сумках.

– Дорис говорила мне, что он отправился во Францию во время войны.

– Его мама была француженкой, в его паспорте две фамилии: Аллан Лессер Смит.

– Это должен быть он. Собирайся!

– Дженни, ты безумная. Мальчикам нужно ходить в школу, а мне работать.

– К черту школу! – Она едва может себя контролировать. – Какая разница, если они пропустят несколько дней? Это сейчас важнее всего другого. Дорис осталось немного, и ей нужно увидеть его в последний раз перед смертью. Возможно, речь идет о нескольких часах. Сейчас же собирайся! Сделай ради меня. Умоляю!

– Ты клянешься, что вернешься домой, если я это сделаю?

– Да, конечно, я вернусь, как только со всем разберусь.

– Тогда ради тебя, ради тебя… Господи, поверить не могу, что делаю это…

– Заскочи в школу за мальчиками, и садитесь на первый самолет до Нью-Йорка. Если миссис Берг поднимет шумиху, скажи, что болеет близкий родственник. Это весомый аргумент, если я правильно помню.

– Аргумент?

– Да, знаешь, есть правила, которые разрешают детям не ходить в школу. Одни обстоятельства важны, другие нет. Но сейчас забудь об этом, просто поезжай. И не забудь лекарство от астмы для Дэвида.

– И что мне делать, когда я доберусь туда?

– Поговори с ним. Убедись, что это тот Аллан, помнит ли он Дорис. А потом сразу позвони мне.

– Но слушай, что хорошего в том, если она узнает, что он жив? Что был жив все эти годы? Она умрет несчастной. Разве не лучше ей будет думать, что он умер много лет назад?

– Не пытайся меня разубедить. Отправляйся туда сейчас же! Я брошу трубку.

– Ладно, я поеду, хотя все еще не понимаю зачем. Не будь так самонадеянна – вдруг это другой Аллан?

– Да, я знаю. Но я прошу тебя полететь туда сейчас. Поверь мне, это правильное решение. А теперь я кладу трубку. Извини, но мне правда пора.

Она отсоединяется, пока он не ответил, включает беззвучный режим и кидает телефон в сумку. Тайра сидит на полу у лифтов, роется в вещах, которые были сложены в сетке коляски, а теперь раскиданы вокруг нее. Банан, книга, несколько чистых памперсов, какие-то запачканные колготки, рисовые лепешки. Она быстро собирает вещи и, извиняясь, кивает проходящим мимо. Тайра пытается ускользнуть дальше по коридору, но Дженни догоняет ее и берет на руки. Она усаживает хнычущую малышку в коляску и надевает на себя пальто:

– Теперь мы пойдем домой. Домой покушать. Тс…

Но грядущий плач никак не заглушить, Тайра хватает ртом воздух, готовясь разразиться слезами. Но Дженни не реагирует. В ее голове слишком много мыслей. Она быстро толкает коляску и надеется, что Тайре надоест причитать раньше, чем прохожие начнут оборачиваться на них на улице.

Говорят, что человек никогда не забывает свою первую настоящую любовь. Что она врастает в его память, занимает непреложное место в сердце. Воспоминания об Аллане навсегда остались частью меня. Может, он погиб во Второй мировой или мирно скончался в глубокой старости, но он все еще жив внутри меня. И когда я отправлюсь в могилу, захвачу его с собой, надеясь, что там, в раю, мы снова встретимся. Останься он рядом со мной, я бы следовала за ним по жизни, я в этом уверена.

Он всегда говорил, что у него французское сердце, американское тело и интернациональный разум. Что он скорее француз, чем американец. Хотя он говорил по-французски с типичным американским акцентом. Я смеялась над его произношением, когда он кружил со мной по Парижу. Этот смех до сих пор отдается в моем сердце и стал символом счастья – счастья, которое я никогда больше не испытаю. Он был проницательным и беззаботным. Рассудительным, но при этом беспечным, был неугомонным весельчаком, но серьезным.