Мати Унт - О возможности жизни в космосе

В Освенциме погибло четыре миллиона. Теперь в реке утонул один. Связано ли это? Или это эклектика? На улице светает. Дождь слабеет. Ветер сбивает с деревьев крупные капли. Серое утро. Осторожно, чтобы не разбудить Эстер, я ложусь рядом с нею. И тут все теряет свой смысл, путается. Я вспоминаю вечер, пятно света на черной воде, я вдыхаю запах духов Эстер, чувствую ее теплую спину, из окна тянет утренней прохладой. Я засыпаю.

Я бегу босиком к берегу приближается шторм поднимается вверх птичья стая летит на море клетки пустеют мои руки опускаются

Я проснулась.

Он спал спиной ко мне, и я не сразу решилась подумать, кто это. Затем я припомнила все. Я тихо поднялась, подошла к окну, посмотрела на умытый мир. Вспомнила, как однажды:

Велло сказал:

— Мысли и чувства — это мерцание. Надо невероятно держать себя в руках, тогда они забудутся.

— А потом? — спросила я.

Тогда мы были в ссоре, и как раз перед этим я спросила, почему он живет со мной и неужели он действительно не понимает, что такая женщина, как я, ему не подходит.

— А потом? — спросила я снова.

— Потом я стану хорошим специалистом.

— А потом?

— Что «а потом»? Так всегда было. Подумай о великих ученых, подумай…

— А потом?

Он рассердился.

— Черт побери, тогда я буду полезен.

— А счастлив?

— Разве мне нельзя быть несчастным?

— Дурак!

— К черту это счастье. Обойдемся и без него.

Этот разговор происходил вечером, здесь, у окна. Я оглянулась и вздрогнула, увидев на столе цветы. Их принес Велло, когда вернулся с прогулки. Единственный случай… Бледно-желтые цветы. Энн тихо похрапывал. Теперь уже совсем рассвело. Я подумала, что мне делать с вещами Велло. Отдать его матери? Наверное, нет. Велло никогда не ходил купаться один. Он боялся. А там у берега два с половиной метра. Может, поскользнулся и упал…

Но, может, он еще жив, и войдет в дверь. А я уже всякое передумала… Это будет тяжело исправить.

На столе лежала фотография Велло еще с первого курса: борода и усы, он изображал Стеньку Разина на ночном карнавале целинников.

А собственно говоря, что между нами было?

Подошла к зеркалу. Мое платье было помято, пуговицы расстегнуты, волосы в беспорядке, пригладила их обеими руками.

Может, когда-нибудь ему воздвигли бы памятник.

Я поступлю в университет, а дальше что? Получится из меня прокурор или адвокат? Когда-то я хотела вершить правосудие. Это было давно. Я вершила бы правосудие. Так, как требовала бы справедливость. Кого бы я обвинила теперь? Смерть? Велло? Или саму себя?

— Разве это так уж важно, — закончил он в тот раз наш спор. — Конец у всех один! — И хлопнул дверью.

Я тихо закрыла окно и пошла на кухню.

Включила плитку, хотя и не собиралась ничего готовить.

В комнате зазвонил телефон.

Я выключила плитку и вернулась в комнату.

Энн уже стоял у телефона.

— Когда? — спросил он.

Затем долго слушал.

— Хорошо. Спасибо. До свидания.

Он положил трубку.

— Нашли. Час назад.

Мужчины гораздо слабее, чем женщины. Мне пришлось выкурить сигарету, прежде чем я вошел туда. Прямо напротив лежала, кажется, девушка, ее длинные черные волосы свешивались со стола. А рядом Велло. Я приподнял простыню, зная, что мне надолго запомнится то, что я увижу в этом помещении с блестящим от сырости цементным полом, и что я долго еще буду видеть это искаженное лицо. Я воспитан в сознании того, что жизнь — это большая ценность, что ценность жизни все возрастает, что мы начинаем все сильнее любить друг друга. Эти изнеженные единственные дети в семье…

Я не хочу описывать, как шли приготовления к похоронам. Конечно, даже при одевании мертвого у людей могут возникать довольно любопытные мысли и отношения, но это не моя специальность. Скажу только, что все было сделано, как полагается.

Похороны состоялись через два дня. Присутствовала и мать Велло, мне казалось, что она держит себя в руках с завидной силой. Но, возможно, ей сделали успокоительную инъекцию. Строгая, гордая, прямая, стояла она у могилы в толпе любопытных, ожидавших открытия гроба и весьма разочаровавшихся, когда выяснилось, что из-за состояния покойного этого не будет. Взяла слово и мать. — Мой юный товарищ, — начала она. — Мой юный друг. — Она говорила долго. Могила находилась в конце кладбища, рядом проходила железная дорога и шум большого товарного состава дважды заглушал ее голос. — Я верю то, за что мы когда-то боролись… друзья моего сына доведут до конца, они поднимут флаг еще выше… Мой сын передает вам свою эстафету! — И она протянула руку в ту сторону, где стояли Эстер, Энн и другие молодые люди. Они не посмели отвести взгляды. Черные горящие глаза сверлили их, и они освободились от их гнета, лишь когда мать Велло кончила и опустила в могилу белые цветы и томик стихов Эдуарда Багрицкого. Все зашевелились: захотели увидеть, что произошло.

Любопытные стали напирать сзади, и передним пришлось их с силой удерживать. Казалось, всем захотелось как можно быстрее попасть в могилу. Затем могилу засыпали, и народ стал неторопливо расходиться. Эстер подошла к матери Велло, которая стояла между могил, опираясь на руку какой-то родственницы. — Здравствуйте, — сказала маленькая женщина в черном. Эстер крепко пожала ее влажную холодную ладонь. Энн тоже подошел поближе. Заметив его, мать Велло дружелюбно улыбнулась и спросила: — Вы все-таки успели, вы получили телеграмму? — Энн кивнул и пожал ее руку. Мать сказала: — Он был очень честным. Будьте такими же, как он! — Она не плакала. Эстер не выдержала и отошла в сторону. Энн посмотрел на нее и увидел глаза, молящие о помощи. Это была, конечно, не мольба, а просто слезы. Подходили люди, выражали соболезнование. Некоторым просто хотелось поговорить, другие хотели узнать правду. Затем стало тише. Кладбище опустело.

Может, я думала:

Каравеллы давно отправились в путь, мы целовались. Сколько времени прошло? Теперь мы стоим на опустевшей площади, мои руки обнимают тебя, твои руки обвивают мою шею, ветер кружит пыль и клочки бумаги по бетону у наших ног. Все сухо.

Кто-то прикоснулся к моей руке.

— Побудь здесь, — сказал Энн. — Я отвезу ее.

Он посадил мать Велло в машину, и они уехали. Я села на скамейку у ворот. На воротах золотыми буквами было написано: «Возвращайтесь, чада Господни!» Странно, сколько лет уже кладбище принадлежит комбинату бытового обслуживания «Прогресс», а такая антиатеистическая пропаганда все еще не замазана известкой.

Вернулся Энн.

— Тебе очень грустно? — спросил он.

На любого другого я бы рассердилась, а на него не смогла.

— Знаешь, очень странное чувство, — ответила я честно. — Наверно, я все-таки не любила его.