Лариса Бортникова - Бабодурское (сборник)

Над горкой разбитого хрусталя, над почерневшей от воды поверхностью подоконника, над мокрой головой трясущегося от холода Слоника зашевелилось, распуская ниточки-лучи, солнышко. Маленькое, рыжее, будто яичный желток, оно словно хохотало изо всех силенок, выбравшись наконец на волю.

— Деда Шамай, что это? — Верк прятал за спину руки, все еще влажные от недавнего чуда.

— Солнце… — Дед Шамайка коснулся пылающего клубка, отдернул указательный палец, обжегшись. — Солнце, сынок. Вон оно как, оказывается. Оказывается, и наоборот можно.

— Что? — Верк с сожалением следил, как тускнеет пылающий желток.

— Солнце, дождь, сердце доброе и слово тайное — будет радуга, — приговаривал дед Шамайка, точно завороженный. Выходит, и наоборот… Наоборот…

— Что? — Настойчиво переспросил Верк.

— Где, говоришь, у тебя Страшный Ливень припрятан? — Дед Шамайка улыбался, и морщинистое личико его походило на счастливый свежеиспеченный блин.

— На чердаке… Только… Ай! — и мальчишка вдруг подпрыгнул, догадавшись. — Бегу! А дедка мой ругаться не станет. Я знаю.

Возле высокой стены из белого кирпича хмурилась толпа, а там, под парусиновым небом, пылало чужое солнце по сорок монет за луч. Счастливчики, попавшие на праздник, громко радовались, пели что-то, смеялись в голос.

— Там солнышко, да? — Девочка расплакалась тихо, почти неслышно.

— Ничего, может, хоть немного покажут. Подождем еще, — успокаивал ее дед, но в голосе его не слышалось надежды.

— Ой. Что-то на щеку капнуло, — женщина в цветастой шали вздрогнула, задрала голову, промолвила робко: — Поглядите скорее. Кажется, это дождь.

Над площадью, низко-низко, почти касаясь стальным брюхом коньков крыш, висело огромное мохнатое облако. Грозовое. Оно росло, пухло, раскидывало свои черные края-крылья над городом, окутывало не серой, а настоящей, густой, мглой кварталы. Город задрожал под позабытыми уже раскатами грома, по мостовым застучали крупные капли.

— Дождь! — зашумела толпа, — Дождь!

Дед Шамайка постоял на крыльце, полюбовался на рваные сизые края гигантской тучи, улыбнулся. Поправил ленточку на хвосте Слоника, дунул ласково ему в мордочку.

— Пойдем, дружок. Спешить надо.

Западный край неба все темнел, стальной уступил место антрациту, и вот уже застонал воздух и прорвался под неудержимым напором Страшного Ливня — великой гордости мастеров дождя. Дед Шамайка осторожно достал из чуланчика Большой Хрустальный, вынес его на крыльцо. Погладил по затычке-шишечке.

Прищурился алмазными гранями флакон, не флакон даже, а флаконище, или целый графин. Сверкнул, точно подмигнул напоследок, и упал… И ударился о гранит ступенек.

Миллионом стеклянных брызг рассыпался Большой Хрустальный, разлетелся во все стороны прозрачными колючими искрами. И огромная радуга-мечта с тихим гудением начала выпрямляться, опираясь семицветным столбом на крыльцо. Взметнулась вверх радуга-мечта, проснулась от вековой спячки.

Зевнула васильково-синим, подмигнула травянистым-зеленым, прищурилась янтарно-желтым. Выше, выше и еще выше вздымалась радуга-мечта, подставляя хребет под хлесткие удары Страшного Ливня…

Вот красная полоса высунулась из-под козырька, точно быстрый Слоников язычок, жадно лизнула сухарик мостовой, замешкалась на мгновение и взлетела под небеса. Последним взвился в небо апельсиновый: жаркий, смелый, нестерпимо прекрасный. Встряхнулся, салютуя своему Мастеру, встал в ряд с другими.

Солнцедел Шамайка облокотился на перила крыльца, довольно зажмурился, а через квартал от лавки продавца Радуги, свесив босые ноги в чердачное окно, заливисто смеялся солнцедел Верк.

Над городом — щедрое, яркое, огромное — поднималось солнце. Настоящее солнце. Одно на всех.

Приснился сегодня город Текирдаг. Турецкий такой городок, который, кажется, даже красив и курортен. Я там была один раз и забыла об этом напрочь, потому что только так можно было вычеркнуть из себя ощущение невыносимого одиночества, которое меня там настигло.

Совершенно не помню отчего, но я очутилась одна-одинешенька на главной площади, и было воскресное утро, но почему-то площадь оказалась совершенно пуста, и что самое жуткое — какая-то она была киношная — штамп на штампе.

Пыль. Пустота. Ветер, сухой, жаркий, недобрый (но и не злой нифига), равнодушно швыряет туда-сюда газетные обрывки (вот реально как в плохом постапоке). Какой-то сдутый наполовину воздушный шарик застрял в проводах. Какие-то шавки плешивые кувыркаются в грязи. Молча.

Человечки вдалеке пробегают быстро, опустив глаза, туда-сюда. Шныряют. Одинаковые маленькие человечки.

Вывески на лавках блеклые.

И ничем не пахнет!

Турецкий курортный город. Ничем не пахнет! Ни кофе, ни табаком, ни едой, ни морем.

Как же меня там накрыло. Я присела на лавочку — а она не горячая, не холодная… никакая. И солнце такое равнодушное и белое. Дыра в небе.

Вот, я думаю, как-то так выглядит и ощущается ад. И я от ужаса попробовала закурить, и, понятно, сигарета оказалась безвкусной. И вода, которая была с собой у меня, оказалась никакой… Жидкость без цвета, вкуса, запаха, температуры.

Меня тогда спасла жевачка, завалявшаяся в сумке. Ментоловая пластинка. Я ее раскусила, язык ментолом обожгла и бегом побежала прочь, куда-нибудь, от этой глухой звенящей жути. И честно, вот не помню, как и куда я выбежала и где меня отпустило…

Выпустило из ада на волю.

А память — умница, она взяла и это все убрала на самую дальнюю полку. А сегодня зачем-то выдернула. Может быть, как раз после вчерашнего заблуда в белом безмолвии. Напомнила, что не первый раз у меня такой опыт, когда ты завяз посреди ничто, и нет света в конце тоннеля, потому что тоннеля тоже нет.

Ничего нет.

Извините. Надо было разделить.

Если бы я вела тренинг какой-нибудь, я б его назвала «по жизни легко». Вот именно так. Без знаков препинания.

По жизни легко.

Но я не думаю, что я бы набрала бы тренингующихся. Слишком простое название. Нет в нем красоты и должных мучений. И обещания успеха тоже нет.

А учила бы я там ничему.

Просто пришли.

Дернули брюта или чаю, кто брюта не пьет.

И дальше все сидим и ничего не делаем.

Каждый своим занимается.

А кто ныть начинает, тому сразу еще немного брюта.

И опять сидим и ничего не делаем.

«Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонитов…» Помните, да?

В общем, я ее сегодня видела. Живьем. Один в один. Сигаретки вот не было.

Все остальное было.

Я забыла, как дышать, от восторга узнавания.

Стояла и ждала, когда ж она что-нибудь скажет, чтобы вот уже совсем восхититься.