Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

И рассмеялась.

— У нас хорошее настроение, — сказал Барыцкий, усаживаясь поудобнее.

— Я смеюсь потому, что выиграла пари у инженера Плихоцкого. Он утверждал, что ваши первые слова будут: «Мы должны поспеть в Варшаву к девяти». А я: «Доктора Паруха еще нет?» И выиграла.

— Мы должны поспеть в Варшаву к девяти, — сказал Барыцкий.

Из гостиницы выбежал доктор Парух с газетами под мышкой, обогнул группу шумных чужестранцев и слинявших девиц, которые уже не напоминали мотыльков. Он забавно семенил коротенькими ножками (в молодости мы называли его «коротышка, толстяк, огурчик» — вспомнил Барыцкий). Малина открыла дверцу машины, и на мгновенье розоватый, рассеянный отблеск утренней зари скользнул по ее великолепным волосам. Заспанный Парух извинился, усаживаясь за спиной Барыцкого рядом с Малиной Соллогуб. Плихоцкий подвинулся, девушка сидела теперь между двумя мужчинами. Машина тронулась.

— Ну, самое скверное позади, — сказал Парух и громко вздохнул.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Барыцкий.

— Начало путешествия в твоем обществе, — Парух захихикал. — Ты всегда бываешь невыносим и ворчишь.

— Люблю пунктуальность.

— Гроза растяп!

— Льстишь мне с утра! — сказал Барыцкий чуточку горько, чуточку шутливо. И при случае еще раз взглянул на Малину. Она это заметила, конечно, заметила и выражение глаз Барыцкого. Окупились утренние косметические манипуляции. О господи, — подумала она, — кажется, я произвела на него впечатление. Определенно. Похоже, он бабник. Когда-то был дьявольски неотразимый мужчина. Счастье, что он слишком стар, а то, пожалуй, я могла бы потерять голову.

Качоровский опустил боковое стекло. Они пробирались через центр города. Салон наполнился воздухом, отравленным выхлопными газами и смрадом асфальта. Ехали по оживленному, спешившему на работу городу. На улицах преобладал рабочий народ, к вечеру в толпе прохожих уже не отличишь рабочего от продавца или служащего. Ветер гнал волнами мелкий дождик. Ритмично заработали дворники на ветровом стекле.

— Выспался? — спросил вполголоса Барыцкий.

— Да, — буркнул Качоровский.

Что-то в его голосе не понравилось Барыцкому. Он озабоченно присмотрелся к нему: лицо усталое, под глазами синяки. Небрит, а такое редко случалось.

— Позавтракал?

— Да.

Что бы я сделал на его месте? — задал себе вопрос Барыцкий. И невольно горько усмехнулся. Подумал о своем сыне: магистр-инженер Болеслав Барыцкий, хрупкий, впечатлительный, нервический интеллектуал, педант в сером костюме и теплом свитере, всегда с портфелем, набитым иностранными журналами, в роли насильника? Нет, это было бы забавное зрелище. Этот недотепа? Этот слабак, избегающий женщин? Подобные мысли, очевидно, подсказывала обида, застарелая и скрываемая даже от самого себя. Хотя ему претило собственное малодушие. Чего я хочу от парня, чего к нему придираюсь? — уже одергивал себя Барыцкий. В том, что он такой, виновата Людмила, ее чрезмерные заботы, тепличное воспитание, всю жизнь в инкубаторе. Даже теперь вечно беспокоится — надел ли теплые кальсоны, завязывает ему шарфик. И выбегает за сыном на лестницу: «Болек, ты забыл зонт!» Барыцкий всегда ценил в мужчинах их неуемность, напористость, их динамизм и волю к борьбе. Сын — словно по воле судьбы-злодейки — был начисто лишен этих качеств.

После вчерашнего дня донимала головная боль, напоминало о себе нервное истощение, состояние перманентной раздраженности, как это недавно определил врач.

Барыцкий поглядывал исподлобья на мелькавшие жилые дома, типовые, пятиэтажные, на унылые, одинаково спланированные комплексы. Когда он был в таком расположении духа, подчиненные боялись его как огня, — он ко всему придирался.

— Знаете ли, коллега Плихоцкий, видеть не могу эти наши микрорайоны. Казармы, с души воротит…

— Чтобы получить квартиру, по-прежнему надо ждать семь лет… — сказал Плихоцкий с издевкой.

Барыцкий засопел, как рассерженный зубр.

— Больше нельзя мыслить подобными категориями, — рявкнул он. — Пробил час! Количество — в качество! Самое время.

Плихоцкий тихо рассмеялся.

— Вы уверены?

— Если мы этого не сделаем, наша смена никогда нам не простит. Нас осудят. За убогость проектов, за бездарность.

Плихоцкий взглянул на Малину: она мешала ему; не будь ее, он, возможно, так направил бы разговор, чтобы возникла атмосфера откровенности, и тогда, возможно, удалось бы разыграть сцену явки с повинной, добровольного покаяния.

— Наш брат поляк все равно не простит нам радостного творчества. Помните, как варшавяне приняли нашу первую шведскую гостиницу?

С минуту помолчали, а потом Барыцкий переменил тему.

— Ну, кому охота подкрепиться?! В сетке за моим креслом термосы с кофе и бутерброды. Не будем останавливаться ради завтрака.

— И даже по малой нужде? — встревожился Парух.

— Мы должны поспеть в Варшаву к девяти, — еще раз повторил Барыцкий. — Нет, спасибо, я не хочу кофе. Слишком рано. Еще вздремну.

Он развалился на сиденье, было удобно, тепло. Закрыл глаза. Слышал, как те откупоривают термосы, шелестела бумага, в которую были завернуты бутерброды. Не открывая глаз, по плавному ходу машины и пению покрышек Барыцкий определил, что они выезжают из города на автостраду. Сколько раз я здесь проезжал? Десятки, сотни? Сколько раз я проделывал в жизни одно и то же? Сколько раз побеждал? Сколько раз проигрывал? Как я стар!

Видение утраченной молодости вероломно напомнило ему, как со своим другом Каролем Зарыхтой он возвращался именно по этой трассе после первой крупной сделки, заключенной на ярмарке. Как он тогда торопился в Варшаву, как хотел похвастаться перед любимой женщиной! Какой это был триумф! Как я был наивен, незрел! А ведь тогда уже стукнуло сорок. Зарыхта одряхлел, он раньше меня сдал и состарился. Помню его широкие, немодные брюки. Впрочем, тут кругом была виновата Ганна, она из тех жен, которых нисколько не заботит внешний вид мужа. Истинная дщерь революции, она бегала с собрания на собрание, беспрерывно избиралась в какие-то комитеты, не вылезала из «особых списков» и «номенклатур», ее занимали проблемы поважнее, чем гардероб супруга, буржуазный предрассудок. Тогда Ганна еще возглавляла департамент механизации сельского хозяйства. Приличествовало ли директору департамента гладить мужнины брюки?

И Зарыхта фланировал во время ярмарки по отведенным под торговый центр залам гостиницы в жутком костюмчике цвета перец с солью, привлекая всеобщее внимание поношенными брюками прямо-таки неимоверной ширины. Когда наконец завершились эти первые переговоры с янки и вечером обмывали подписание контрактов в ресторане «Базар», секретарша американского шефа, блондинка неопределенного возраста, хватив лишку, принялась шутить, хихикать, а потом истерически смеяться до слез, пришлось эту мисс Коллинс оттащить в ее номер. Тогда в дверях кабинета, задыхаясь от смеха, она призналась Барыцкому, что таких брюк — ха-ха-ха, таких панталон — хи-хи-хи, какие носит его френд, она давно не видывала.