Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

— Я не езжу на машине, не разбираюсь… — сказал Зарыхта.

— Да, не ездите, — согласился Дурбач и умолк более красноречиво, чем если бы договорил до конца то, что думал: с некоторых пор не ездите на машине…

Высадились возле больницы. Дурбач принялся искать по всем карманам кошелек, но прежде, чем нашел, за проезд заплатил Зарыхта. Журналист, повернувшись, разглядывал здание.

— Красотища? — произнес он саркастическим тоном. — В таком жить — не умирать.

Собственная острота развеселила его, но он тут же посерьезнел.

— Видите, товарищ Зарыхта? — журналист показал на желтые санитарные машины, стоящие во дворе. — Прибыло варшавское подкрепление.

— О чем вы? — спросил Зарыхта.

— Специалисты из клиники Министерства здравоохранения. Уже здесь. Обратите внимание — варшавские номера, — пояснил Дурбач. — То ли дело, когда ты лицо значительное. Даже помрешь в окружении светил…

Зарыхта смотрел на приземистое, мрачное двухэтажное строение с фасадом в стиле классицизма. То ли монастырь, то ли жандармское управление. Здание весьма неприглядное, позавчерашнее, крайне омерзительное, несмотря на светло-желтую штукатурку. В этой развалюхе после капитального ремонта можно было бы поместить интернат заводского ремесленного училища, и то с грехом пополам. Но чтобы повятовую больницу?

— С наполеоновских времен, — сказал Дурбач. — Даю слово! Это один из тех госпиталей, которые Наполеон строил перед походом 1812 года. Впрочем, кто-кто, но вы-то, товарищ Зарыхта, пожалуй, кое-что об этом знаете. В провинциальном захолустье все еще пугают своим видом эти наполеоновские госпитали. Однако новое уже подходит, уже грядет, верно? А там, в глубине, — он показал на многоэтажное здание, еще в строительных лесах, — если помните, товарищ Зарыхта, это именно та нашумевшая новая больница. Строят ее, строят и не могут выстроить. Когда ее должны были сдать? Сколько раз вычеркивали из планов?

— Почему я обязан это помнить? Я никогда здесь не был, — буркнул Зарыхта и солгал, ибо четкая, услужливая и зловредная память уже подсказывала, что его как-то привозили сюда, чтобы показать, какое значение имеет строительство новой больницы, но он отшутился, не пожелал войти в эту развалюху.

— А, не помните… — улыбнулся Дурбач так, словно знал и об этом инциденте. Вдруг он переменил тон и посерьезнел. — У меня к вам просьба, товарищ Зарыхта. Я войду с вами, ваше присутствие мне это облегчит. Здесь, в Н., ваша фамилия известна всем. А мне надо узнать, каково состояние Барыцкого. И побольше о несчастном случае. Только моя фамилия, сами понимаете, отпугивает. — И снова саркастически добавил: — Не любят нас, журналистов, ой, не любят! Верно, товарищ Зарыхта?

Новая больница (как давно утверждались планы ее строительства!) пугала неоштукатуренным кирпичом и черными от затеков швами керамзитобетонных плит. Неужели и в этом он, Зарыхта, виноват? Почему до сих пор не закончили? Неужели причиной тому были его давнишние решения? И уж так ли важно, что тогда, много лет назад, он не вошел в эту смердящую карболкой развалюху? Или что час спустя в комитете резко — по своему тогдашнему обыкновению — прервал дискуссию? «Товарищи, сперва надо обеспечить людей работой, пищей, а только потом лечить». Было ли правильным то его решение? Так ли ему следовало решать? Сначала строить комбинат, потом больницу? Имеющиеся в наличии производственные мощности — так в ту пору казалось Зарыхте — исключали иное решение вопроса. Но был ли он тогда прав? Даже если бы эта проблема рассматривалась не давным-давно, а сегодня, завод сельскохозяйственных машин безусловно пользовался бы приоритетом. А строить то и другое? Разве что на общественных началах, — иронизировал он. — Как всегда — по одежке протягивай ножки.

И второй вопрос, больное место Зарыхты, вся шкура которого и без того в рубцах. Его выставили на посмешище. Сойти со сцены — рано или поздно этого, разумеется, Не миновать, но чтобы еще до нокаута публика покатывалась со смеху? Дурбач и об этом напомнил, да как ловко, одним словечком. Ибо Зарыхта не один раз, а дважды имел дело с Дурбачем. После публикации беседы о железобетонных конструкциях и проблемах техники безопасности, вызвавшей нападки в печати на ведомство, он разозлился и, воспользовавшись своим служебным положением, специальным циркуляром запретил руководителям и работникам подведомственных ему объектов давать какие-либо интервью без согласования с ним, Зарыхтой. Он уже зарывался, делал глупость за глупостью. Близился его финал. Разумеется, циркуляр этот немедленно попал в руки журналистам. И началось. Заметки в газетах, потом гневные статьи в еженедельниках. Подключился и солидный литературный журнал, якобы во имя борьбы за что-то там… В журналистских кругах подняли шум: дескать, зажим критики, антиобщественная деятельность, идущая вразрез с задачами, стоящими перед средствами массовой информации, подрыв социалистической демократии. Ганна первая подсказала тогда: травля! Зарыхта еще только думал: легко критиковать! Раз-другой была упомянута его фамилия. Вдруг он почувствовал, что становится одиозной фигурой. В органе, где подвизался Дурбач, кто-то пустил в оборот выражение «антижурналистская зарыхтиада». Да, да, похоже, что автором этой колкости был Дурбач. Беспардонный тип! Отсюда, пожалуй, и этот сегодняшний намек: не любят нас, журналистов, ох, не любят! Зарыхтиада! Он обретал сомнительную известность, и нет ничего удивительного в том, что очень скоро слетел. Таков был его путь вниз.

К чертям писаку! Где-то в больничном коридоре Зарыхта потерял Дурбача, не было никакого Дурбача наяву, это только мираж, плод его собственного больного воображения. Теперь, в этой сутолоке, он снова один со своими мыслями. Эх, Зарыхта, Зарыхта, если бы мог, начал бы ты все сызнова? Конечно. И не допустил бы прежних ошибок, всех этих зарыхтиад? Наверняка выдумал бы новые. А к Барыцкому зачем придираешься? Человек всю жизнь вкалывал. Какой это был безотказный бульдозер! А ты набрасываешься на него потому только, что он был более тонким, более гибким, дипломатичным. И похитрее тебя. Легче сгибался, легче выпрямлялся. Теперь он умирает, но смерть не оправдание. Хотя в чем бы он, Барыцкий, должен был оправдываться? Наверняка хотел как лучше, но ведь благими намерениями вымощена дорога в ад.

На партийном собрании после декабря, когда решались человеческие судьбы, когда, как один из важнейших пунктов повестки дня, разбирался вопрос Зарыхты, секретарь партийной организации обратился к Барыцкому:

— А вы, товарищ, не выскажетесь? Кто лучше вас знает товарища Зарыхту?

Тишина вдруг сгустилась, на всех лицах появилось выражение напряженного ожидания. Чувствовалось, что ответ, который должен прозвучать, решит все. Люди знали, что Барыцкий — друг Зарыхты. Может, секретарь хотел таким образом помочь Зарыхте? Барыцкий встал, откашлялся, по своему обыкновению протер глаза.