Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

Отец, может быть, даже стыдился своего похвального роста и своей силы, которая гуляла у него в руках и в ногах, распирала ему грудь, непрошено явившись на зов злоречивого брата-шурина, на зов его тщедушия, — все видели эту силу, как все видят нечистую совесть; и он стыдился ее, нависая над шурином, как буйное дерево нависает над тенью человека.

Если бы отец мог внушить ему, чтобы тот по собственной воле ударил его, то, может быть, это ощущение нависающего дерева исчезло, это чувство силы, непристойное в глазах шурина и других людей, как и зрелище этих рук, спины, ног, выпирающих мослов, вообще роста, явно кичащегося собой, все это исчезло бы, и отец стал бы таким же, как браток-шуринок, как все другие, как мать, — жалким, слабым, обездоленным, но человечным и родным, имеющим право на злобу, обидчивость, на крик, — как он тосковал по этому праву в разные моменты своей жизни! Так в трудах тоскуют по сну, и так он тосковал всю эту долгую, вымощенную адовой золой дорогу, так он хотел бы быть виноватым, ведь это проклятие — всюду и везде быть только правым.

Он хотел бы быть одним из них, хотя бы братком-шуринком.

Одна оплеуха — и он бы поменялся с ним своим ростом и силой, отдал бы ему свою терпеливость и смирение и прежние обиды бы простил, отработал бы за коня втрое и уж никогда бы не занял у него ни зернышка. Он почти упрашивал его про себя, христарадничал, умильно припадая к его злости:

— Ну ударь, плюнь, легче же будет.

А браток-шуринок бушевал, выражался, прыгал, руками воздух колыхал, но отца не достиг — духу не хватило.

В конце концов мать встала между ними и, отталкивая собой брата, сказала:

— Мы идем для него, — и кивнула на свои руки, — а не для себя. Ты меня жалеешь, а его палка меня больше жалеет.

Брат посмотрел на мать с бешенством, он бы плюнул ей в лицо за такое предательство, которое она ему устроила, он бы отрекся от сестры, но это исхудавшее, залитое потом лицо ласково улыбалось ему как брату, и тогда он кинулся со своей обидой к людям:

— Люди! Не дайте палачу! Он ее замучает! Здоровье последнее отнимет! А ей вы не верьте! Она не знает, что говорит! У нее в голове помешалось!

Он махал руками, клялся, ходил от одного к другому, хватая людей за руки, тряся их за плечи, как будто бы будил ото сна. Но люди остались как были, с опущенными головами, видно, спали они так глубоко, как он и думать не мог. Самый крепкий тот сон, ради которого не укладываются спать, но который настигает стоящих, идущих, живущих с открытыми глазами, таких трудно бывает пробудить чужим горем и даже просто тряся руками. И чем ему могли помочь люди, которые с самого начала не собирались никому помогать. Они и не просыпались, даже когда он начал их обзывать, ругать, когда он грозил им. Как остановились, так и стояли.

— Собаки!

А мать еще и благословила их спящую совесть, сказав:

— Ему не верьте. Я сама просила своего, еще до выхода просила, чтобы он меня палкой погнал, если я устану.

А брат припал к ней после этих слов и, удерживая в себе то ли жалость, то ли гнев, стал горестно напоминать ей, что они кровная родня, единой утробой рожденные, одних родителей дети.

— Сестричка, сестричка, я перед тобой не виноват. Только ножки твои мне больно, ручки твои, я чувствую, занемели. А теперь ты еще с ума сошла, сестричка.

А потом он обвел бешеным взглядом этих не ведающих стыда в своем забытьи людей с их опущенными головами, с их телами, свисающими с костей, с их усталостью, которая стала еще заметней, когда они остановились, и в конце концов он сжал руки в кулаки и пошел прочь.

— Эх вы, вы… Одни идите! Одни! — кричал он, поскорее уходя. Но, пройдя пару шагов, он повернулся еще раз, чтобы дать выход своему неутоленному гневу: — Собаки!

Они стояли какое-то время еще, беспомощные и смирные, не смея глядеть друг другу в глаза, пока кто-то не услышал наконец — или не придумал — знакомый голос вверху.

— О, жаворонок.

Тут они немного опомнились после всего пережитого и двинулись в дальнейший путь. И только браток-шуринок все посылал им со своей возвратной дороги гневные, мстительные вопли, еле слышные уже, но пронзительные, и это их все еще соединяло с ним.

— Трусы! Собаки! Трусы! Совесть свою заспали! Вам на печи сидеть, вшей искать, а не с людьми ходить!

Так они шли, наевшись стыда по уши, и больше всего их укоряли эти вопли, долетающие издалека, падающие им в ноги, как каменья, они, как каменья, мешали им идти, каждый ведь шел одиноко, до общего похода дело не доросло, и каждого в отдельности мучило собственное бессильное молчание, в котором, как в глубоком колодце, звучало мстительное слово уходящего брата-шурина-кума сукина сына.

Быстрей идти было единственным выходом, только расстояние могло отлучить его от них. А может, это оттого он так кричал, что ему было тяжело, они ведь уходили от него с каждым шагом, покидали на дороге его гнев, избавлялись, как от бросовой земли, а он не мог их удержать. И гнев его шумел все яростней:

— Да мне дороже чушки мои, чем ваш ребенок! Чушек продать, так хоть налоги заплатишь! А вашего даром не возьмут!

Только отец шел спокойно, помахивал прутом, как будто гнал перед собой скотину. То ли он собрал всю свою волю и не принимал в себя яростного гавканья шурина, которого чуть не выворачивало где-то на дороге в стремлении настигнуть их, то ли отец утвердился в своем сочувствии и прощал шурину каждое слово. Или это сочувствие даже увеличивалось от воплей и брани, или эти вопли и изощренные проклятия, насылаемые шурином, только были на руку отцу в его самоуничижении. Они успокаивали его больную совесть, он становился благодаря им таким же, как все, он не должен был уже бороться с собой, браток-шуринок унес с собой его незапятнанную честь, оставив отцу свободу.

Отец шел так, как будто давно забыл лай собак, дым из труб и свой дом, и шел, весь обратившись мыслями в будущее. Он, как и раньше, смотрел вдаль перед собой, то ли выглядывая мосты, то ли находя в этом безустанном занятии спасение от своих страхов, которые его мучили все больше по мере удаления шурина, одержимого бешенством. Никто не мог взять в толк, чего ради отец не ответил шурину.

— И чтоб ни конца ни краю вам! И не видать вам никакого моста! Река бы вам пересохла!

Но, несмотря ни на что, люди понемногу выпрямлялись. Все тише становились крики и проклятья, с трудом преодолевавшие расстояние, они звучали все более мирно на этом расстоянии и напоминали пастуший зов, обращенный к пропавшей корове, что-то жалостливое слышалось в них, просительное, умоляющее. Это была уже не столько ругань, сколько зов о помощи — зов человека, который потерял себя и потерял людей, так что можно было нечаянно и пожалеть его.

И вдруг вонзился в них звонкий, отчаянный, чуть не рядом возникший и как будто бы другой крик: