Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

Они ведь шли не быстро, как с поля после дня работы, каждый чувствуя свое тело, которое еще потяжелело от усталости — своей и общей, они были высушены коварным солнцем, которое неведомо когда свалилось с высоты и вышло им навстречу. Они устали от этих нескончаемых хлебов, они сами стали как хлеба, а тут еще надо было волочь за собой позади идущего все на одном и том же расстоянии, тяжелом, как цепь, отделяющем его от них.

И отца тоже оседлало утомление, он сбился со скорости, не рвался так вперед, он шел, как бы примирившись с другими, и мать не бил уже так резко, когда она припадала, а только как бы гладил ее прутом, подталкивал, покалывал, напоминая уже не ногам, но совести, он уже набрался терпения и бил, только когда она не справлялась сама, но злости уже не было. А когда все шли через мост и шествие несколько растягивалось, он не понукал, ждал, когда мать сможет перевести дух, и даже один раз ответил на приветствие, которым кто-то наградил его со снопов проезжавшей телеги, и он, пройдясь по соломе рукой, спросил того, на снопах:

— Ну, как, все уже?

— Да успели перед дождем. А вы куда?

— Да куда глаза глядят.

— Далеко?

— Как выйдет.

Как-то раз на горе — как на грех, местность изменилась, всходили из последних сил — отец задержался, чтобы дать людям отдохнуть, но все дружно догадались, что просто и отец хочет поглядеть, где его шуринок, о котором он все слышал, что тот идет следом, и за которого он отвечал перед людьми, что он вот так идет за ними, и которого он не испугался, когда тот был готов в глаза ему вцепиться, а испугался только потом, когда он шел в отдалении и вовсе не хотел их догонять. Отец бы предпочел все простить ему, нежели без конца слышать, что он идет за ними, — вон его голова, еле над хлебами виднеется, или вот он с горы спускается, пропал за вербами, вот через мост идет, как-то неверно идет, пробирается, скрюченный какой-то. И не помогало даже то, что отец ни разу не обернулся. Шурин все равно не дал бы себя забыть и не дал бы себя простить настолько, чтобы их не мучить.

Отец чувствовал, что это уже не прежний браток-шуринок, который и проклял и вернулся теперь, — нет, это идет за ними дух-тень-напоминание, волочится следом, чтобы они не забыли недавнюю ненависть. И отцу это надоело, недаром он, остановившись на горе, решил сам во всем удостовериться и, если будет возможно, расквитаться с этим наваждением, посмеяться над ним, как над загробным видением.

— Ну, где этот злой дух?

— Да не так далеко. Не так далеко, — повторял кто-то, приглядываясь.

А потом он услышал почти на ухо сказанное матерью, ее мученический шепот:

— Может, подождем?

Он это понял так, что все заодно с этим шурином-братом, чертом рогатым, который как раз показался из серых хлебов, сам столь же серый, он понял, что все они заодно, даже мать, — и против него. И он понял также, что вызывало в нем страх с самого начала, с той минуты, как он услышал, что тот плетется следом.

Отец понял, что шурин — орудие какой-то страшной мести, что он так и будет терпеливо идти в отдалении, пока не смутит людей, и все в глубине души осудят отца, да и мать тоже подумает с благодарностью о своем добром брате. Что мог отец противопоставить великодушному смирению шурина? Не свою же нечистую совесть!

И он повлек людей прочь с этой горы, а матери, как только она согнулась над своими руками, зло дал по ногам, как в первый раз, так что она обернулась с упреком, как бы желая сказать: «Я ведь не виновата».

Они не могли понять, что с ним сделалось, он ведь уже смягчился, когда они шли в гору, и едва касался ее прутом, и их тоже не подгонял, а тут как злой дух в него вселился. И их охватил страх, что мать от этого прута упадет скорей, чем от усталости.

Она уже шла как неживая, качалась, может, только эти удары и держали ее, а может быть, воли у нее было больше, чем сил, больше, чем сил в руках, ногах, хребте и в бедной голове, но кто бы матери мог приписать такую волю, это не женское дело — иметь волю. Знали только, как она с курами, как она с богом, с людьми, со своим чистым домом, — это знали хорошо и с давних пор.

— Кум, кум, — пытались остановить отца.

Но отец никого не слушал. Может быть, его гнал наступающий вечер. Он шел один против всего мира, против них всех, против себя самого. Он держал прут наготове, подстерегая случай, чтобы только иметь право бить мать по ногам. Даже солнце явило больше милости, чем он, солнце зашло, оставив вместо себя сумерки для охлаждения земли после знойного, беспощадного дня.

— Ох, кум, кум…

Но все-таки они дошли до последнего моста, на который им указали, мол, вот он, а так бы они пропустили его, проглядели в темноте, от усталости ничего не видя, так что когда они по нему шли, то нужно было нагнуться и потрогать руками, чтобы узнать, по чему они идут, и сказать всем:

— Каменный.

То ли отцу полегчало, то ли по причине темноты — в темноте легко споткнуться, — но он подхватил мать под локоть и повел. А на другой стороне он взял у нее из рук ребенка, отдал людям, чтобы они теперь несли, а ее самое, почти уже мертвую, взял на руки и нес обратно домой всю ночь. И люди видели, что он плачет.

Отец частенько брал меня за руку, он любил подержать меня за руку или погладить по голове. Это находило на него без причины, неожиданно, — вдруг пресекалось его молчаливое, бесцельное и напрасное высиживание, вдруг поднималась в нем некая волна страха, как напоминание о чем-то, что он напрочь забыл, как некое предчувствие. Он вставал и шел ко мне, он шел, честное слово, с каким-то грозным намерением, я это видел по его прикрытым, как от яркого света, голубым глазам, но никогда у него не хватало смелости до конца, у него пропадала охота, куда-то девалась его решимость по пути ко мне, и он только брал меня за руку или гладил по голове не очень сильно, чтобы случайно не поцарапать меня своей жесткой, в мозолях и занозах, ладонью.

— Ты ведь вроде перегрелся. Не перегрелся? Или мне это издали показалось… — оправдывался он.

Мне было не по себе под его большой ладонью, как кролику, который весь дрожит, когда ему теплым дыханием дышат в шерсть, а дышат-то просто так, будто бы на одуванчик.

Я не хочу сказать, что меня когда-нибудь посещало предчувствие, что с отцом случится несчастье, это другим могло прийти в голову, я же ничего не замечал. Наверное, к лучшему. Я уже не верил ни ему, ни себе. Потому что кто знает, как оно было на самом деле. Может быть, это отец как раз остался таким, каким был, а только мы все переменились, постарели, утихомирились, поумнели, как это бывает с возрастом.

Он ведь имел такую силу воли, никто бы не усомнился, что он вынесет все, тем более самого себя. Он вынес град, и не один: случались и такие, что были с куриное яйцо, а что есть град, знает только тот, кто сидит на собственном клочке земли. Он стерпел, когда ксендз не зашел в наш дом на рождество и когда во время войны пришли солдаты и забрали у нас корову, а корова ведь первая персона в доме. Он даже не вышел к ним, хоть мать, обливаясь слезами, молила, чтобы он вышел, хоть бы показался, ведь как же так, корова уходит, на нее никто не поглядит в последний раз. Он же сказал: