Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

— Нет, мой милый. На это я никогда не пойду. Никогда. Выбейте себе из головы, — сказала она гневно, а ее гнев, может быть, не такой бурный, как поначалу, устоялся. — Берите вон того или вообще идите. Мне некогда тут с вами стоять и торговаться неизвестно о чем.

— Три дня, барыня. И еще день добавляю. Два добавляю.

— Вам уже сказано было. Не тяните из меня жилы. Этот конь такой же, как тот. Тот для телеги даже лучше. Ведь вам не на парад ехать, а за сыном. — Она похлопала конскую морду, потому что конь высунулся к ней из стойла, и крикнула конюху, который где-то на другом конце стукнул ведрами, крикнула как бы для придания себе стойкости духа: — Кобыла сегодня, наверное, ожеребится. Следите за ней ночью.

И она снова похлопала коня, который тянулся к ней, прильнула к его склоненной морде, обняла ее рукой. Казалось, что с этой морды, уткнувшейся в ее руку, стекает на нее конская доброта, конское сочувствие. Но она вдруг оторвалась от коня и сказала отцу с упреком:

— А вдруг с ним что случится. Ну вдруг случится. Что тогда будет? Вы подумали об этом? Вдруг он понесет. Ногу сломает. Чем вы мне будете отдавать?

— Земля есть. Землю отдам, — сказал отец.

— Земля. Земля, — рассердилась она. — На все ответ — земля. Лечитесь землей, судьба у вас земля, может, и вечное спасение у вас земля? Земля коня мне не заменит. Да и сколько у вас этой земли.

— Хата еще есть, барыня, сарай, есть хлев, корова.

— Этого мало. Слишком мало, — смеялась она горько. — Вы даже не понимаете, чего стоит такой конь. Это как человек, его ничто не возместит. Утрата будет, пустота, горе на всю жизнь.

— Тогда я себя дам за него.

Но барыня как бы не расслышала этих слов отца, потому что сказала задумчиво:

— И совесть меня бы замучила.

Она подобрела, сделалась даже благодушной и стала его уговаривать по-хорошему:

— Отступитесь. Хороший совет вам даю. Вы только себя обманываете. Вы же разумный человек. Мы всегда с вами жили в мире. Не хотите этого крайнего, тогда возьмите гнедую кобылу. Скотина спокойная, ласковая, в поле не надорвалась, возит обед работникам. Или вон ту каштановую из упряжки управляющего. Управляющий не обидится, всего на один раз, я с ним поговорю.

Она осматривалась в конюшне, обнаруживая все новых коней, но отец каждого встречал упрямым молчанием.

— Или вон тот, у дверей, сивка. Рослый конь. Когда-то даже под седлом ходил. Тоже не хотите? О боже, что вы за человек. Может, вон того со стрелкой, чтобы уж вас успокоить. Никому бы его не дала. Никому. Но вы так меня замучили, так замучили, что уж я не знаю, чем вам угодить. А этот конь почти член семьи. Его не дают. Он первый после того. Держим его только затем, чтобы можно было прийти и глаз порадовать. Он и в упряжке уже ходил. И в костел. Но я его жалею. Он такой чувствительный, что не дай бог ему перегреться. А посмотрите на его ноги. Таких ног и дама не постыдилась бы. Мне бы успеть уехать до вашего прихода. Мне было так неспокойно на душе, так неспокойно, места себе не могла найти. Я должна была предвидеть, что что-то случится. Со мной всегда что-то случается, когда я так беспокоюсь, места себе не нахожу. Ведь надо же, чтобы на меня такое свалилось. Я ведь собиралась ехать на воды. Уже три года собираюсь. Родню должна была навестить. Там уж, наверное, на меня сердиты, уже мне не пишут. И время у меня было ехать. Пусть тогда управляющий бы с вами торговался. Все всегда на меня сваливается. Всегда на меня, как обычно.

— Такая уж жизнь, барыня, — сказал отец.

Она подозрительно на него посмотрела.

— Ну, что же, видно, дам я вам этого коня, — сказала она. — Что мне, бедной, с вами поделать.

— Я же его не насовсем хочу, барыня, — вырвалось у него в возбуждении, — на один раз только. Мне он даже незачем был бы. И я его уважу, как родного уважу.

— Да я верю, — сказала она. — Но, мой милый, не за три же дня. Вы сами понимаете. Что такое три дня? И пусть даже еще два дня. Что такое еще два дня? Это было бы для такого коня посмешище, что он стоит столько, сколько стоит первая попавшаяся скотина. Он бы даже в ваших глазах упал, если бы вы его могли тремя днями отработать.

— А сколько? — спросил отец.

— Да не знаю, может, восемь, может, десять.

— Пусть так, — сказал он, не раздумывая.

— Но все дни в жатву, не осенью. Осенью дни короткие. И дожди еще их портят.

Он кивнул головой, что действительно портят.

— И со своей косой, — добавила она быстро.

— Со своей косой, — повторил он согласно.

— И с женой. Пусть подбирать приходит.

— И с женой, — сказал он, как бы заучивая на память.

— Но кормежка своя. — Она, сожалея, развела руками. — Вы знаете сами. У меня столько работников кормится, а в такое время они без кормежки и слышать не хотят. Что я могу поделать? Я должна. И даже если бы они стали уходить с поля в обед, а потом собираться, каждый по отдельности, то жатве бы конца не было. А вот долг отрабатывать ходят всегда без кормежки, слишком дорого бы это обходилось. Кормежка сейчас дороже работы. А в жатву люди любят поесть, ох и любят. А еще когда они сознают, что едят чужое, то ого-го, в них уже не лезет, а они все едят. И не от голода, не от голода, уж я их знаю, они от ненависти.

— Да уж мы есть не привыкли, барыня. Съест человек чего побольше да получше, у него сразу живот болит да тошнит его, потом еще жалеть приходится, что ел. Обойдемся как-нибудь, краюшку возьмем, квасу жбан или простой водицы в ручье, и хватит на целый день, и с едой не проканителимся.

Барыня зорко посмотрела на отца, как будто он ее раздражал чем-то или его покорность была ей противна. Она предполагала, что о чем другом, но о еде он торговаться будет непременно, она этому не удивилась бы, она даже приготовилась уступить, если бы он стал оправдываться: «Как это без еды? Без еды? Нет, так не пойдет. Косьба за полдня вымотает, а у бабы моей руки повиснут как плети. Мы не справимся. Хоть один раз, но нужно поесть, хоть простокваши с хлебом».

Она бы согласилась на простоквашу с хлебом в обед.

Но он стоял, как пень, и не смотрел на нее, он смотрел куда-то вниз, ей в ноги, прищурился, как будто его слепил свет из окошек или щипал глаза острый, едкий конский пот и гниющий навоз, хоть он и любил запах пота и навоза, щиплющий глаза. Он мог бы так стоять и стоять и только еще более смягчался, когда вдыхал этот запах едкого конского пота и навозный дух, крепкий, как пиво. И барыню охватила злость, что она в этих прищуренных глазах ничего не могла вычитать, кроме мягкости.

Тогда она сказала с едва скрываемой ненавистью:

— Но это еще не все. Не все. Вы что, вообразили себе, что этот конь больше ничего не стоит? Этому коню почти что цены нет. Вы еще осенью придете, когда будем зерно на вывоз молотить.

— Приду.