Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

И в тот момент оно меня тоже истерзало, оно было выше моих сил. Мне нужны были слова, первые попавшиеся слова, в словах я видел единственную возможность пережить наше расставание, потому что только слова, пусть жалкие, но могли сохранить нам память друг о друге. И я сказал первое, что пришло на ум:

— Когда я вернусь, я научу тебя читать и писать.

Внезапно я испугался, что его обидят мои слова. Он, однако, принял их спокойно и ответил:

— Не стоит, сынок. Пусть будет как есть. Лучше так.

— Я тебя научу, вот увидишь, — сказал я раззадорившись.

Тогда он посмотрел на солнце и сказал:

— Идем, время не ждет.

Никогда в жизни мы не возвращались к этому разговору, я ему просто читал в свободное время, чаще всего вечерами. Он всегда ждал этого. Он не ложился спать, даже когда поздно возвращался с поля, иногда за полночь, еле порог переползал от усталости, но спать не ложился, только умывался, съедал что-нибудь и садился на табуретку в кухне, ждал.

Если бы он хоть раз мне напомнил или как-то дал понять, что ждет этого! Но нет, он просто сидел на табуретке и терпеливо ждал. А ведь он мог так сидеть и просто после трудового дня, мог думать на сон грядущий, потому что когда человек шлепнется на что попало от усталости, то у него и сил нет встать, чтобы сделать два шага до кровати.

Однако я знал, что скрывается за его усталостью, за оцепенением, от которого он пробуждался временами, чтобы взглянуть на муху, жужжащую в воздухе, или обвести глазами темнеющую горницу с пятнышком света на потолке — только бы не дать себе заснуть. Иногда он закуривал. А когда веки помимо его воли смежались, он пялился что есть мочи в доказательство того, что не спит.

Редко когда мне удавалось пересидеть его терпеливое ожидание, хоть иногда бывало не до того, срочно надо было прочесть книжку, и мне бы хотелось, чтобы он ушел спать, чтобы он вообще ушел, но мои благие пожелания оставались при мне. Меня изводило не столько его ожидание, поскольку я в конце концов волен был понимать это ожидание как отдых после дня работы, но его терпеливое присутствие не оставляло живого места ни в жилье, ни на совести.

— Ну хорошо, иди, — говорил я, — иди.

Он поднимал на меня глаза, то ли проснувшиеся, то ли благодарные, и присаживался к столу, но так робко, как будто ему было стыдно или вспоминалась какая-то обида, как будто он был приживалом, он даже обычно отговаривал меня:

— Ты, может, занят, сынок, тогда в другой раз. В другой раз. Ведь поздно уже, ты, наверно, устал.

— Нет, — успокаивал я его, — я не занят. Я дождаться не мог, когда ты с поля придешь.

Со временем я привык к нашим чтениям, я был даже благодарен отцу, что он меня вынуждал читать. Это было для нас чем-то вроде ежедневных разговоров друг с другом, потому что другого времени, чтобы поговорить, не оставалось. У него была земля, у меня моя школа, только чтение у нас было общее, из-за него мы вечером возвращались друг к другу, мы снова были, как раньше, одно существо, мой голос звучал благодаря его слуху, он слушал только мой голос, так что даже время не сумело нас разъединить. Чтение было каким-то обрядом взаимности для нас обоих, разрешением той тоски, которая накапливалась за день, это было особое время дня, и если случалось, что он поздно возвращался, а я уже спал или меня что-то задерживало, а он не мог дождаться, то у меня потом болела душа, что мы ушли спать, как бессловесные животные.

Я читал ему и в те времена, когда на нас свалилось несчастье. Уж я не знаю, слушал он меня или нет, но, когда я приходил домой, он обычно сидел на табуретке в кухне, как будто ждал меня. Я читал ему громко, чтобы он мог не садиться к столу, чтобы он хорошо меня слышал и там, где сидит. Почти каждый вечер, иногда и за полночь, пока он сам не уходил, не бросал меня посреди чтения, за что я никогда на него не обижался, поскольку важно было не само чтение, а верность, преданность ему, чтобы он не почувствовал, что остался один в своем несчастье, а ведь только моя верность могла заменить ему весь утраченный мир, вернуть ему память о себе, потому что даже матери не было теперь с нами, матери, которая бы нам помогла.

Мать ушла сразу же после того, как с ним случилось несчастье. Она именно ушла, а не умерла, потому что трудно сказать о той, которая так незаметно уходит из жизни, что она умерла. А она уходит так незаметно, что даже самые близкие не удивляются, что ее все нет. Но ведь ясно, что женщинам некогда умирать. Женщина, если она выходит из дому, то ведь ей надо свиньям задать, подоить корову, курам бросить зерна либо бельишко постирать в реке. Потому люди и верят ее отсутствию так же, как ей самой, живой.

Вот точно так умерла и мать, как будто пошла покормить своих кур и пока еще не вернулась. Сначала она уходила плакать куда-то за дом, один раз я встретил ее, когда она стирала, другой раз в кустах сирени, а потом она начала сохнуть, пока не превратилась в щепку, в стружку и совсем не усохла из этого мира.

Даже отец не помнил, что она умерла. Он ни разу не побеспокоился, почему ее нет. Ее нет дома — это ей свойственно, как четки по вечерам, как расчесывание волос, шелест юбок, теплый запах молока после вечерней дойки. Отец слепо верил в ее отсутствие, как слепо верил ей самой всю жизнь. Следом за ним и я привык думать, что она просто вышла, что она вернется, а когда вернется, то с порога напустится на нас, что мы не поели, раз ее нет, и зажжет нам лампу.

Только однажды, когда мы сидели вечером — он у плиты, я у темнеющего окна в ожидании ночи, он как бы вдруг опомнился, как будто проснулся и спросил:

— А где мать?

— Не знаю, — ответил я, но сразу вспомнил, что она ведь умерла, и внезапно почувствовал ее смерть, как будто мне недостало матери именно только что, как будто это отец своим вопросом вызвал смерть, обнаружил ее присутствие среди нас, так что в первую минуту мне все это показалось ненастоящим, как дурное известие, но тут же я странным образом испугался, как будто увидел в окне тень матери, загоняющей сумерки в куриный хлевок. Эта секунда настоящего страха меня, однако, выручила. Вдруг я как будто что-то вспомнил, чуть по лбу себя не хлопнул, и воскликнул:

— Да она, наверное, опять свою белую клушу пошла искать.

Он поднял глаза на меня или не на меня, засмотрелся в окно.

— Ты помнишь ту белую клушку? Ты ведь сам ее частенько приносил маме. Когда ты хотел ее повеселить, ты шел, находил эту белую клушку в стаде или в курятнике и приносил маме. Вот, я нашел ее тебе, говорил ты, она сидела в кустах сирени. Чудная была курица. Все пропадала к вечеру. Другие куры всегда приходили в сумерки, а за этой мама должна была бегать по саду, за речку, до ночи ходить, она сама никогда не возвращалась. Наверное, опять она пропала, иначе куда еще матери подеваться. Чудная курица какая-то, или она уже приучена, что, если мать не выйдет ее звать, она и не знает, возвращаться ей или нет. Не знает ни дня, ни ночи, одну маму. По маме узнает, что ночь. Глупая, что ли, курица, ночи не видит. Но, может, на них мор нападет, как в прошлом году. Напал мор, собакам рай.