Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

— Значит, можно на вас положиться, не так ли? Вам необходимо держаться! Не подведете меня? Держитесь! Держитесь! Штиф приведен в движение!

В подвалах офицеры-связисты скрупулезно записывают каждое его слово.

Где Витцлебен? Его розыски по телефону прекращены. Бек получает известие из Цоссена, что Витцлебен оттуда выехал.

— Куда?

— Неизвестно.

— На Бендлерштрассе?

— Возможно.

Больше на этот счет ни звука. Штауффенберга вызывают к Беку.

— Полковник, — напоминает Бек, — поторопитесь с захватом радиостанции. Они могут передать новое сообщение.

— Слушаюсь, господин генерал. У нас хорошие новости.

— Что такое?

— Танки на подходе, к восьми они достигнут центра города. Тогда можно будет осуществить весь план, включая захват радиостанции.

— Есть ли какие-нибудь сведения об активности гестапо или СС?

— Ничего тревожного. По-видимому, мы их опередили, они еще не успели опомниться.

Бек кивком головы отпускает Штауффенберга, но прежде чем тот успел исчезнуть, его догнал Гизевиус.

— Работаем неважно, полковник, — говорит он, — Геббельс жив, и гестапо не тронуто.

— У нас нет войск, — хрипло отвечает Штауффенберг. — Вы же знаете…

— Я, штатский, готов принять необходимые меры. Дайте мне группу офицеров. Поскольку покушение на Гитлера провалилось, нужны свершившиеся факты. Нужны первые убитые. Тогда одни загорятся, другие перетрусят.

Штауффенберг долго смотрит ему в глаза, отрицательно качает головой.

— Мы произведем аресты, когда прибудут танки. Полк «Гроссдойчланд» оцепит важнейшие объекты. Никто не ускользнет.

— Речь идет не о предотвращении побегов, а о том, чтобы создать соответствующую психологическую атмосферу. Мы должны сжечь корабли. Тогда только все это как-то сдвинется с места.

— Хорошо. Я поищу Егера, он скомплектует для вас боевую группу из офицеров.

Но Егера уже разыскивают битый час. В здании складывается странная обстановка. Единицы, такие, как Штауффенберг, Ольбрихт или Мерц фон Квиринхейм, завалены работой. Десятки других слоняются по коридорам и с каждым часом все туманнее представляют себе судьбы государственного переворота и свои собственные, особенно собственные. То один, то другой внезапно исчезает.

Фромм снова напоминает о себе. Один из приставленных к нему офицеров докладывает Ольбрихту:

— Генерал Фромм заявил, что он голоден и желает вернуться домой. Дает честное слово, что из дому не выйдет.

— С ним обращаются, как того требует его звание? — спрашивает Бек.

— Конечно, генерал, — торопливо отвечает Ольбрихт.

— Разумеется, — добавляет Геппнер.

— Можно ему что-нибудь принести из столовой, — предлагает Штауффенберг.

Бек кивнул. Гизевиус предложил бы немедленно расстрелять Фромма, но при виде такого единодушия даже не заикнулся на сей счет.

Штауффенберг, словно ожидая чего-то в этом роде от Гизевиуса, взглянул на него, затем удалился в свой кабинет.

Телефоны теперь звонили реже. Случались небольшие перерывы, когда полковнику ничего другого не оставалось, как только размышлять.

Он был глубоко верующим католиком. Возможно, поэтому столь решительно отверг предложение Фромма пустить себе пулю в лоб. Имело тут место и нежелание капитулировать, облегчать положение Сатане, и, кроме того, солидарность с остальными заговорщиками. И без того он достаточно подвел их. А теперь стремился компенсировать это неустанным подвижническим бдением у телефонов.

Штауффенберг сидел в кресле. Все ли он сделал, что мог, чтобы наверстать упущенное?.. То, о чем говорил Гизевиус? Отвратительно, мерзко, чудовищно, однако был в этом какой-то резон…

Нужно создать свершившиеся факты. Проще и короче: нужны трупы. Государственный переворот без трупов в самом начале должен быстро завершиться резней… Ибо позиции людей определяются фактами, а не убеждениями. До первого трупа обе стороны еще могут убеждать и переманивать друг друга. После первого трупа люди занимают позиции и осознают, что обязаны свои позиции защищать…

Итак, снова то же самое: еще ничего не сделали, а уже вынуждены арестовывать, расстреливать. Насилие с самого же начала. Гитлер все строил на насилии. Но мало заявить: осуждаем гитлеровские методы, нужно самим прибегнуть к насилию. По крайней мере один-единственный раз. Хоть это и омерзительно. Он не выносил Фромма, который торговался с заговорщиками, а в час выбора струсил. Но вести его куда-то вниз, в подвал, стрелять в затылок…

Штауффенберг не выдержал, встал, подошел к умывальнику, старательно вымыл свою единственную руку, с трудом намылив ее куском мыла, который придерживал одним пальцем.

Но слова Гизевиуса упрямо возвращались. Почему, черт побери, он не пустил в расход этого матерого убийцу, «доктора» Пиффрадера. Сидит там в комнате, подслушивает, о чем говорят, кто говорит, приглядывается к присутствующим, берет на заметку… Как можно допускать чужака, шпиона в самое сердце заговора? Гизевиус был совершенно прав. Но как он, Штауффенберг, собственноручно убил бы кого-то, кто явился, преисполненный… чем был преисполнен доктор Пиффрадер? Во всяком случае, убить он не сумел, а поскольку привык наиболее трудные дела брать на себя, не мог и этого кому-либо перепоручить.

Где-то подспудно мелькнула альтернатива: гитлеровскими методами выиграть или новыми проиграть? Ну, не гитлеровскими, а теми, которыми обычно осуществляются государственные перевороты…

Померещилось ему нечто расплывчатое, постыдное, делавшее его сообщником ненавистного режима… Переворот совершили поздно, слишком поздно, но заговорщики строили все свои расчеты на торговле с противником из-за остатков земель, занятых Гитлером, тех, которые сейчас еще удерживают в своих руках немецкие армии. Иными словами, союзникам попросту предлагались другие партнеры для переговоров, более удобные, но объектом торга было то, что захватил Гитлер, остатки его добычи.

Следовательно, чистоту рук своих не соблюли, не убереглись и они от этой сопричастности режиму.

Дойдя до этой точки, он прервал размышления. Аргументов не было, оставалось только заставить себя прекратить самобичевание. Нет, помыслы их чисты. Спасти хоть что-нибудь в этой стране прежде, чем война перемелет все до последнего дома. А границы? Если и удастся выторговать что-либо там, на востоке, — какое это имеет значение, сотней километров больше или меньше…

Его снова захватили воспоминания и сожаления. Боже, почему ты на стороне Сатаны? Он не понимал воли господней, возмущался и холодел от страха перед равнодушием Всевышнего.

Подошел к окну, раздвинул шторы. Берлин лежал за окнами огромный и тяжелый, уже заметно разрушенный. Было еще светло, на фоне бледного на западе неба виднелись беспорядочные нагромождения обгоревших крыш.