Вильгельм Мах - Польские повести

— Для меня Вишневский, — сказал он Катажине, — кончен и как человек, и как врач. Медицинские власти займутся им, это их обязанность, но моральную сторону вопроса я беру на себя. Этот человек должен понести ответственность за свою достойную наказания бездушность. Я еще не знаю, в чем это выразится, но одно для меня ясно: он должен убраться отсюда ко всем чертям.

— Хотите устроить показательный суд, публичное изгнание бесов? — не то спросила, не то заметила она.

— Хочу, чтобы в нашем уезде не могла повториться такая история. — Он пропустил мимо ушей ее язвительное замечание. — Хочу, чтобы вас, врачей, уважали за ваш тяжелый и ответственный труд, чтобы люди доверяли вам, а не думали из-за таких, как доктор Вишневский, что вы оторванные от общества, бездушные, лишенные совести стяжатели… И вы, товарищ, поможете мне в этом.

— Откуда же такая уверенность? — спросила она с явной насмешкой в глазах. — Я одна из них. Мой отец — тоже врач, как вам известно.

— Поможете, — упрямо повторил он, — именно кто-то такой, как вы, кто-то из вас должен мне помочь. И я не хочу, чтобы это был руководитель отдела министерства здравоохранения, или директор больницы, или еще кто-нибудь, кто обязан это делать. Ведь суть не в том, чтобы публично осудить эту очевидную подлость, а в том, чтобы пробудить в людях совесть. Вы меня понимаете?

— Но почему все-таки я? Почему вы решили доверить такую миссию именно мне?

— Вы понимаете меня? — повторил он, уже с раздражением, опасаясь, что девушка отделается ничего не значащими обещаниями.

— Понимаю, черт возьми! — ответила она со злостью. — И помогу вам, секретарь.

Поначалу доминирует жгуче-алый цвет — киноварь, постепенно, однако, на нее накладываются желтовато-имбирные с черными прожилками листья ранней осени, но это иллюзия, ведь сейчас первые дни мая: солнце, нежно-зеленые стрелочки трав, зону зелени овевает живительный поток кислорода, который начинает наконец просачиваться в его легкие и успокаивать немилосердно мучающий его глухой стук в черепной коробке. И хотя зеленый фон неотчетливо проступает сквозь алое и желтое, в переливах мягкого света расслабляются судорожно сжатые веки, и взгляд Михала переносится к гряде высоких, поблескивающих светлой корой тополей. Под этими тополями они случайно, хотя позднее окажется, что это было неизбежно, встретились в третий раз.

Михал спокойно сидел на скамейке у стены, однако взгляд его блуждал по всему двору, от домика, где исчезла Катажина, до кремового фургона «скорой помощи» с голубым крестом и мигающей лампочкой наверху и от калитки, за которой исчез в поисках руководителя сельхозартели мрачный тип, назвавшийся бригадиром, до новенькой светло-голубой комитетской «Варшавы». Михал был раздражен: ожидание руководителя сельхозартели затянулось, а ему предстоял с ним нелегкий разговор. И неожиданное появление машины «скорой помощи», из которой выскочила эта женщина, застало его врасплох. В последние дни он думал о ней почти беспрерывно, а она всячески избегала встречи с ним с глазу на глаз.

Он закурил, повеселел и, выпустив огромный клуб серого дыма, коротко рассмеялся: он понял, что весь этот тщательно подготовленный разговор с руководителем сельхозартели Галевицы теперь полетит ко всем чертям, ему стало вдруг абсолютно наплевать на все, что здесь происходило до его приезда. Стоило ему увидеть, как из домика выходит Катажина, и он уже твердо знал, что он сейчас сделает и скажет.

— Что случилось? — спросил Михал, заступая ей путь к машине.

— Ничего страшного, — сказала она, обращаясь скорее к провожавшей ее старой заплаканной женщине, — муж этой гражданки покалечился топором. Да вы не беспокойтесь, через две недели он сможет работать. Это страшно выглядит, но такие раны быстро заживают.

— Я в этом не разбираюсь, — сказал Михал.

— Странно, — рассмеялась она. — В нашей стране чуть не каждый человек дает профессиональные медицинские советы.

— Это у вас сегодня последняя поездка? — спросил он, взглянув на часы.

— Да, а почему вы спрашиваете? — удивилась она.

— Тогда отошлите машину, вернемся на моей. — Он указал рукой на голубую «Варшаву».

— Это что, подвох? — Катажина лукаво взглянула на него.

— Да, подвох! Хочу заставить вас погулять по парку, — ответил он, подхватывая ее тон. — Согласны?

— Ну что ж, рискну, — кивнула она, но тут же стала серьезной, словно предчувствуя, что эта, третья встреча, в обстановке столь отличной от предыдущих, может стать началом чего-то тревожного и в то же время магически притягательного.

Парк был огромный, одичавший и скорее напоминал большой лес, задумчивый и серьезный, с темными котловинами, куда проникали редкие лучи света, и небольшими полянами с высокой, некошеной травой.

После первых слов шутливого препирательства — этого старого как мир способа заполнить пустоту, когда двум людям нечего сказать друг другу или они по каким-то причинам не хотят этого сделать, Катажина задумалась. Михал тоже молчал, играя веткой орешника. И хотя именно он уговорил ее пойти погулять, сейчас, разглядывая ее профиль, он испытывал какое-то странное стеснение, — он, который привык говорить с сотнями людей и умел во время дискуссий положить на обе лопатки неглупых и серьезных оппонентов, он, хладнокровно отвечавший на самые коварные и провокационные вопросы, теперь молчал, не в силах выдавить из себя ни слова.

— Зачем вы сюда приехали? — спросила она, когда они на минуту остановились на краю поляны.

— Снова поиграть в праведника.

— Это доставляет вам удовольствие?

— Пожалуй, нет, — ответил он после некоторого колебания. — Пожалуй, нет, — повторил он более решительно.

— Вы неискренни со мной. — Она взглянула ему прямо в глаза, так что он почувствовал какую-то парализующую его волю робость.

— Почему? — сразу же, словно оправдываясь, добавил: — Ведь кто-то должен взять это на себя.

Теперь он избегал ее взгляда, смотрел на верхушки деревьев, следил за полетом какой-то пестрой птицы.

— Мои личные чувства не имеют значения. Мне доверены определенные обязанности, и я стараюсь как можно лучше выполнить их. Разумеется, если бы я не был убежден в пользе своего дела, я поискал бы себе иное занятие.

— Вы всегда такой?

— Какой?

— Такой принципиальный. Это, должно быть, ужасно. Ведь я могу точно предвидеть каждый ваш шаг, даже каждый жест. Потому что заранее известно, как на то или иное обстоятельство должен реагировать первый секретарь уездного комитета.

Горчин молчал, криво улыбаясь, от ветки орешника остались одни обломки. Он слышал то, что она говорила, и слова ее ранили его самолюбие. Иногда ему хотелось прервать эту бойкую барышню, как он мысленно прозвал ее после их первой встречи. Но уже нарастало в нем чувство, велевшее посмотреть на нее другими глазами, отбросить обманчивое первое впечатление. Он чувствовал, что она не та беззаботная, холеная девица с цветной обложки французского иллюстрированного журнала, какой показалась ему вначале. Он знал теперь, что она умная и храбрая, доказательство чему дала их первая встреча в клубе и, позднее, разбор дела Вишневского. Слова же ее, так сильно задевавшие его сейчас, были всего лишь следствием строптивого характера и бунта ее коварного ума, не терпевшего никаких схем, даже самых достойных и признанных.