Вильгельм Мах - Польские повести

С каким скептицизмом относится он теперь к юношеским мечтаниям тех лет, но какой гордостью полнилась грудь тогдашнего председателя правления уездного комитета Союза польской молодежи при воспоминании о первой проведенной им в жизни кампании — закупке зерна у крестьян. В маленькой деревушке Грушевне эта кампания проходила в пятидесятые годы с таким же трудом, как и в других уголках страны. Тем не менее лозунг «Хлеб для города, хлеб для рабочего класса» необходимо было осуществить. Каким образом? Этот вопрос отступал на второй план, а на первом оставались тонны зерна — проценты выполнения обязательных поставок государству — и каждый из тех тяжелых трудовых дней, когда, вопреки вражеской пропаганде и нашептываниям богачей, вопреки мужицкому упрямству, к пунктам скупки подъезжали груженные зерном телеги.

За этой кампанией последовали новые, от которых он, если бы даже хотел, не смог бы уклониться. Он быстро рос в этой среде, становился нужным человеком, поскольку умел не только учить сопливых детишек или создать ячейку, но и написать нужное заявление в «контору» и помахать как следует лопатой при постройке общественными силами дороги. Он умел также и посмеяться, пошутить или, в зависимости от момента, с одинаковым увлечением поговорить о политике и о применении искусственных удобрений.

Свои первые шаги он делал в сложной обстановке, когда ему приходилось решать серьезные человеческие проблемы. К счастью, на помощь ему всегда приходил его здравый рассудок, который довольно часто брал верх над догматическими доктринами тех лет.

Его сильно тянуло обратно в город. Вначале он довольствовался частыми поездками на велосипеде за двадцать километров в уезд — в кино, на дискуссию в лицей, на спектакль передвижного театра. Позднее, когда он познакомился с Эльжбетой, он стал ждать возможности уехать еще нетерпеливее. На этот раз он надеялся уехать навсегда, потому что чувствовал себя здесь все хуже: все реже находил общий язык с людьми, которые его окружали, их мирок засасывал его, в то время как сам он рвался ко всему тому, что мы часто неверно, но все же называем «большим миром».

И тут его избрали председателем уездного правления. Это пришло тогда как спасение, как веление судьбы, которая дала ему почувствовать, каково житье в деревушке, на отшибе, и вместе с тем чудесным образом избавила от испытания временем: кто знает, остался ли бы он самим собой в этой среде. Та же рука судьбы преподнесла ему тогда дар, который в то время показался ему бесценным, — Эльжбету.

Теперь они оба видят эту женщину в различных ракурсах. Тот, первый, человек с головой орла, видит ее вписанной в озаренный холодным светом пейзаж, с горькими морщинками около губ, с увядшей улыбкой. Лицо женщины, которой уже за тридцать, измученной жизнью: работой, учебой, воспитанием ребенка и тем неустанным вниманием, которым она всегда окружала мужа, зная, как много волнений и тревог его терзают. Затем на это лицо накладывается образ девятнадцатилетней улыбчивой девушки с толстой золотой косой. Эта картина, светлая, полная живых красок, не хочет исчезнуть из памяти того, второго, мальчишки в выцветшей рубашке Союза польской молодежи.

Но первый покидает второго вместе с его юношескими мечтами. Он взмывает высоко в небеса, движимый глухим гневом, который затем переходит в сожаление: покинуто что-то молодое, свежее, простое, что теперь бесповоротно стало прошлым. Он уже не помнит ничего плохого, мрачного, горького, остались только теплые воспоминания. И хотя накопленный опыт велит взглянуть на прошлое иными глазами, он покидает эти места, испытывая печаль, стараясь досыта наглядеться на красные черепичные крыши, на известково-белые каменные стены и заросшие зеленью руины синагоги. Взгляд его жадно впитывает и другие картины: вид окрестных деревушек, все ярче зеленеющие луга и напоминающие шахматную доску поля, цветущие всеми красками лета… Но все это начинает заслонять пепельный клубок облаков, из которого выползает черная дождевая туча и, разрастаясь, все плотнее обнимает его, сжимая, точно чудовищный спрут, мягкими, не пропускающими воздух щупальцами. Потом вдруг все, унесенное вихрем танца, резко летит вниз, а он пытается крикнуть и не может, крик застревает у него в горле.

Он снова один. Даже когда приходит назначенный на 13.15 Бжезинский, а спустя час собираются все члены бюро, он, Михал Горчин, о д и н в этой комнате.

— Один, — говорит он самому себе, словно речь идет о другом человеке, и произносит это вполголоса, как бы из опасения, что его могут услышать в приемной и тогда припишут ему очередное чудачество. Он понимает, что есть граница, до которой он может дойти один, даже, в случае нужды, вопреки себе и своей воле. Однако дальше необходимо уже идти всем вместе, он должен увлечь их за собой, иначе все его замыслы останутся лишь благим намерением, их можно будет, конечно, изображать в отчетах, но это будет не более чем идиллия, фикция, то, что называется грубой лакировкой действительности.

И Михал Горчин понимает, что он еще не убедил их в своей правде, в правильности и необходимости своей л и н и и, хотя со времени памятного пленума, когда его здесь избрали Первым, он всегда старается помнить об этом, делает все, чтобы этого достичь, с мрачным, изнурительным исступлением работает по двенадцать — четырнадцать часов в сутки. Может быть, для неопытного глаза или у постороннего наблюдателя и создается при этом иллюзия общей активности, но он-то знает, что это лишь передвигание пешек в игре без партнера, в игре, которая не приносит ни малейшего удовлетворения или хотя бы веры в то, что он и его окружение как-то сближаются друг с другом.

Вот наконец и инспектор Бжезинский. Почти от самых дверей он идет, протянув ему руку и сдержанно улыбаясь. У него вообще хорошее лицо — гладкая, свежая кожа, густые седые волосы, старательно зачесанные наверх. Только глаза за стеклами очков — неожиданно живые, молодые и полные огня — свидетельствуют о том, что они принадлежат человеку, лишь случайно обладающему столь непримечательной внешностью, предупреждают, что вы имеете дело с индивидуальностью. Михал заметил это при первой же встрече и незамедлительно сделал соответствующие выводы, которые с точностью подтвердились: он очень быстро почувствовал в Бжезинском явно выраженное оппозиционное настроение. Он не переставал относиться к Михалу с искренней симпатией, но успешно ускользал от влияния первого секретаря, хотя тот именно его и старался прежде всего подчинить своему влиянию.

Вот и теперь Михал приветственно улыбается ему, и это не какая-то лисья улыбка, но естественное выражение удовольствия, вызванного встречей с человеком, о котором знаешь, что он собой представляет. Его позицию «по отношению к…» можно было безошибочно предвидеть. Обычно идеи Горчина вызывали реакцию неодобрительную, однако Михал умеет ценить сам факт сопротивления, что автоматически меняет его отношение к коллективу: из руководителя, отдающего распоряжения, он превращается в человека, который убеждает в правильности или необходимости того или иного решения. И тогда принятое решение становится решением действительно совместным.