Вильгельм Мах - Польские повести

Все кругом, точно ватой, окутано тишиной, а монотонное гудение мотора, сопровождаемое равномерным шуршанием шин, и его собственное резкое, неровное дыхание — это где-то близко, совсем рядом. Кажется, будто ты и эти звуки — в герметически замкнутом пространстве. Покой нарушает лишь смешной амулет — рыжий чертик на веревочке, который почти достает до руля своими худыми, уродливыми ножками, точно пытается удрать из этого тихого уголка, одурманенный выделениями этилена, сладким запахом лака, перепуганный холодным, электризующим прикосновением хромированных частей.

Михал пытается понять чертика, но сочувствие его быстро улетучивается, когда с беспощадной искренностью он сравнивает его положение с собственным. Намотав на указательный палец белый плетеный шнурок, на котором висит чертик, и раскрутив его хорошенько, он наблюдает, как уродливое тельце чертика бешено вертится вокруг пальца, описывая круг… все медленнее и медленнее он повторяет эту операцию, а думает о том, как странно напоминает она его собственную практику управления, какой он занимался еще до недавнего времени, искренне веря, что это самый лучший, испытанный и единственно приемлемый в злочевских условиях метод руководства.

Сразу же возникают следующие ассоциации. Если сравнить окружающих его людей с этой марионеткой-амулетом, становится очевидно, что все веревочки от всех фигурок находятся у него в руке, потому что он ведь в Злочеве П е р в ы й. Хотя, как он это в последнее время не раз с огорчением отмечал, он уже не тот человек, каким был два года назад, когда вышел из черной «Волги» Старика перед внушительным зданием уездного Совета, где происходил памятный ему пленум, тем не менее он продолжал оставаться человеком, не знавшим поражений. Независимо от того, нравилось это кому-нибудь или нет, в этой игре раздавал карты по-прежнему он, заранее определяя шансы других, чего не менял факт, что ныне это были партнеры, а не люди, послушно выполняющие его волю, как это было прежде.

Михал уже много раз задумывался над причинами такого положения. Как это часто бывает, он не видел здесь собственной вины и лишь упрекал себя в недостаточной последовательности. Ибо если в самом начале он решился взять на себя всю ответственность и всю власть, то теперь (прежде, чем это стало полуофициальным упреком, ему об этом шептал сидевший внутри язвительный чертик) он не имел права ни на секунду забывать о том, что такой метод управления отрезает все пути назад, как и лишает возможности идти на какие бы то ни было уступки.

А ведь было ясно, что самый трудный этап уже позади, что он уже миновал символический поворот и что прошло время, когда он так многим был обязан случаю, когда независимо от его утонченной интуиции или пресловутого шестого чувства партийного работника все те рискованные решения, которые он принимал, вместо того чтобы способствовать общему благу, могли, как неумело брошенный бумеранг, трахнуть по башке его самого а если уж не уничтожить полностью надежд, какие возлагал на него Старик, то, во всяком случае, нарушить его собственное равновесие, что при постоянном балансировании на канате могло привести к плачевным результатам.

Однако он успешно использовал свой опыт, развеивая живучие, облепленные ложными этикетками мифы о том, что политика исходит из принципа существования первостепенных и второстепенных соображений и различных интересов общества и личности; сам он считал, что главный принцип — справедливость, и это сразу делало его в глазах злочевских обывателей человеком подозрительным, вызывающим множество сомнений.

Михал Горчин облачился в тогу единственного праведника, но не был библейски прост с людьми: он был человеком сухим, скупым на разговоры. Правда, порой очень горькая, которую он с неприличной откровенностью бросал людям в лицо, его самого прикрывала от стрел критики непроницаемым щитом.

— Вы маленький человек, товарищ, — бывало, говорил он, — делая проблемы из пустяков, вы равнодушно проходите мимо вещей действительно важных. Ваш мелкий эгоизм ослепляет вас.

Или:

— Вы погибнете в этой среде, если не начнете понимать людей, если не сможете с ними договориться и убедить их в своей правоте.

А иным говорил:

— Вы не годитесь для этого поста. Этот пост и связанная с ним власть слишком долго прикрывали вашу бездарность, неуклюжесть. А ведь не власть должна всегда быть права, но человек, который в данный момент ее представляет. А вы и как человек, и как работник малоценны, поэтому вы должны уйти.

Да, таким был он вначале, когда внешне с легкостью, но на самом деле лишь следуя чувству долга высказывал эти и подобные им слова правды, которые не только не помогали людям, не поправляли их, а, наоборот, обескураживали окончательно, лишали их каких бы то ни было шансов, вместо того чтобы оставлять хоть какую-то надежду. Так родилось то, что позднее стало слабым местом Михала: увлеченный своими мыслями, отрицая принципы, принятые в этой среде, он забыл, что лучший путь — не всегда самый короткий и прямой. Если что-нибудь и могло оправдать его, так это факт, что никто, собственно, толком не знает, каким должен быть партийный руководитель, партийный работник, будь он хотя бы и местного масштаба. Нет ничего более ложного, чем попытка определить его ранг сообразно размерам вверенного ему административного района или количеству проживающих в нем граждан. Ведь проблемы, которые ему приходится решать, — все те же. И особенно самые главные — человеческие проблемы, поскольку наиболее важные решения, пусть даже самые мелкие, это те, которые принимает один человек, но которые касаются другого человека.

Наверняка обо всем этом можно было сказать одно: товарищи из воеводского комитета, занимавшиеся Злочевом и принявшие решение послать туда Михала Горчина, как видно, сделали это сознательно, зная, кто такой Михал Горчин. Им была известна не только его биография, но и характер, а следовательно, и свойственный ему эгоцентризм в отношениях даже с самыми близкими сотрудниками, что в Н., конечно, мешало им, но в злочевских условиях могло превратиться из недостатка в достоинство. Однако это заранее определяло положение нового секретаря, делая его настолько отличным от положения его предшественников, что волей-неволей сразу же напрашивались вопросы, вроде: «Надолго ли хватит у него сил, чтобы играть главную роль?», «Сколько может человек, в некотором смысле одинокий и изолированный, выдерживать такое нервное напряжение, сосредоточивая на себе в течение многих месяцев, даже лет, все внимание окружающей среды?». И наконец, может быть, самый главный вопрос: «Как долго это будет необходимо и в какой момент должно наступить отклонение человека от этой сети высокого напряжения?» Ибо, если мы не хотим создания очередного мифа об общественном деятеле, мы должны честно предвидеть, что в некий момент наступает такая психическая усталость, которую не снимает ни двенадцатичасовой сон, ни воскресная прогулка за город.