Вильгельм Мах - Польские повести

Когда они поселились в Н. и Михал перешел на работу в партийный аппарат, закончились наконец-то и вечные их разлуки, и переезды. Эльжбета вовремя подумала об учебе, закончила заочно лицей и позднее, воспитывая ребенка, начала работать. Все в их жизни пошло более или менее установленным путем. И тут Михал вдруг понял: прожитые совместно годы, вместо того чтобы объединить, обратили их друг против друга. Они стали почти чужими, каждый был занят своим делом, и лишь изредка к ним возвращалась их прежняя, юношеская любовь — точно эхо, которое мечется по пустым комнатам и к которому здесь никто не прислушивается. Их давно перегоревшая страсть стала обычной привычкой, не лишенной сердечного тепла и взаимного доверия, но превращающей их совместную жизнь в серое и однообразное существование.

У Михала все чаще появлялось раздражение, заглушить которое уже не могли воспоминания о Грушевне. Там он смотрел на нее совсем другими глазами: все завидовали ему — у него была самая красивая девушка в деревне! А переехав в «воеводство», как говорили ее родители, она как-то потускнела, увяла, растворилась в толпе других женщин, как и она, всегда занятых работой и домашними хлопотами. Неизвестно, когда и как она оказалась поглощена делами, на которые Михал не обращал ни малейшего внимания, считая, что ее второстепенная роль в семье — разделение, навязанное самой жизнью.

Наблюдая эту маленькую семью со стороны, можно было бы предположить, что все в ней складывается хорошо: у них была удобная квартира в новом доме, красивая мебель, они уже расплатились за купленные в рассрочку холодильник и стиральную машину и теперь откладывали деньги на телевизор. Михал как отец и муж вел себя безукоризненно — возвращался всегда в то время, когда обещал, никогда не пил, был спокойным и уравновешенным. Он всегда терпеливо выслушивал рассказы Эльжбеты о том, как она провела день, даже расспрашивал о совершенно неинтересных ему подробностях, предпочитая не морочить ей голову своими заботами.

— В газете опять напечатали твою речь на конференции в П., — говорила она с легкой ноткой гордости и добавляла с укором: — Если бы сотрудницы мне не показали, я бы даже не знала об этом.

— Да ну, пустяки. Должны же журналисты о чем-то писать, я их не приглашал, они сами налетели и вертелись там вокруг всей этой конференции.

— Ты становишься все более замкнутым, Михал.

— Брось, Эля. Ты же знаешь, что это неправда. Если я не люблю говорить о своей работе, так только потому, что у тебя хватает собственных забот.

«К чему все это приведет», — думал он в такие минуты, но ясно понимал, что здесь не поможет даже самый искренний разговор, разве что он обидит ее и заставит острее чувствовать недостаток настоящего внимания. И он принимался за свою работу, оставляя ее одну со всеми ее думами.

Достигнутая с таким трудом стабилизация расшаталась, когда они переехали в Злочев. Михал был здесь еще более занят и к дому относился почти как к гостинице. Он стал раздражительным, все чаще терял самообладание, все больше замыкался в себе. Причину такого состояния Эльжбета усматривала прежде всего в его работе, в его постоянной, ни с чем не сравнимой, изнурительнейшей нервотрепке, однако она рассчитывала, что со временем все уляжется. И вдруг, как гром среди ясного неба, на нее обрушилось известие о той женщине. Письмо было с типичной для анонимок подписью: «Доброжелатель». Потрясенная, она не могла и не хотела поверить. Ей помогло не только ее сильное, прочное чувство к единственному в ее жизни мужчине, но и то обстоятельство, что в самом же начале их жизни в Злочеве Михала засыпали многочисленные, полные ненависти и угроз анонимки. Таким образом, последнее письмо могло быть продолжением серии анонимок. То, что Михал, когда она показала ему письмо, лишь пожал плечами, утвердило ее в этом убеждении.

— Ты знаешь эту женщину? — спросила она все-таки за обедом.

— Знаю. Познакомились, когда было дело доктора Вишневского.

— И все?

— Видел ее еще на собрании клуба интеллигенции.

— Я тоже с ней познакомилась. Сегодня.

— Где?

— В больнице.

— В больнице? Что ты там делала?

— Анджей загнал под ноготь занозу.

— И что?

— Красивая девушка. Много моложе меня. И с образованием.

— Что ты говоришь, Эля! — Горчин вскочил из-за стола, не доев обеда. — К чему приведут такие разговоры? Не помнишь, что ли, сколько мы таких писем получили от подобных «доброжелателей»? Не знаешь, что такое анонимное письмо? Это величайшая мерзость, тем большая, что остается безнаказанной. Вспомни, — он немного успокоился, — я ведь никогда не старался узнать, кто это писал. И теперь тоже не хочу знать. Мы выше этого свинства. Хотя попадись мне в руки такой негодяй, я бы ему башку свернул!

Он говорил искренне, с убеждением, тогда еще действительно ничего не было между ними, некое взаимное тяготение и чувство солидарности в связи с делом доктора Вишневского, не более. Потом, после встречи с Катажиной в Галевицах, а особенно в последующие недели, он вспоминал о своем искреннем возмущении с неприятным чувством. И каждый встречный казался ему врагом, недружелюбными казались дневной свет, улицы, дома, каждое окно с занавеской. Они бежали поэтому всякий раз за границы уезда, хотя и там не чувствовали себя в безопасности, и там их пугал каждый пристальный взгляд.

Как это ни парадоксально, но в результате Михал стал посвящать больше внимания дому, начал интересоваться учебой Анджея, вытаскивал в кино Эльжбету, раньше возвращался домой. В его отношении к Эльжбете произошло заметное изменение. Он стал приветливее, чаще расспрашивал жену о ее трудностях и заботах. Тем не менее она не могла не заметить, что все это носит поверхностный характер, что Михал поглощен чем-то неизвестным ей, что он испытывает внутренний раздор и страдает. А это его мнимое внимание лишь должно оттянуть неизбежный конфликт.

Хуже всего было по ночам. Михал стал плохо спать. Не помогало ни чтение книг, ни папиросы. Он вставал с кровати, выходил на балкон и, глядя на спящий город, уже в который раз снова взвешивал все «за» и «против».

— Почему ты не спишь? — спрашивала Эльжбета.

— Не знаю, голова болит.

— Ты слишком много куришь и слишком близко все принимаешь к сердцу.

— Такой уж я есть… — Он укрывался одеялом, но разговор не кончался, так как теперь уже не могла уснуть Эльжбета.

— Иногда, — говорила она, вглядываясь в противоположную стену, освещенную лунным светом, — мне хотелось бы, чтобы у тебя была нормальная работа…

— Как это «нормальная»? — Он поворачивался, заинтригованный.

— Ну, как у всех. Чтобы ты шел к семи утра в учреждение или на завод и возвращался после трех. Чтобы ты не должен был таскаться по всему уезду или драть глотку на собраниях в этих ужасных прокуренных залах. Чтобы мы могли на все воскресенье уезжать за город… — А самое главное — чтобы ты не должен был все время за что-то драться, сражаться, всех убеждать, уговаривать и судить. Знаешь, в нашем доме живет Вуйчак. Его жена так на меня смотрит, будто я ей сделала что-то плохое.