Вильгельм Мах - Польские повести

И лишь тут он слышит голоса над собой:

— Смотри-ка, двигается, в себя приходит.

— Я же говорил, что он жив. Когда-то я читал в газете, что одному утопленнику два часа подряд делали искусственное дыхание. А все-таки ожил, помогло.

— Нашему тоже. Ты случайно его не знаешь? На машине злочевский номер.

— Нет, не знаю. И чего он тут искал? Ему здорово повезло, что мы как раз здесь проходили.

— Ну вот ты меня и заполучила, — сказал Михал, не подымая опухших век. Казалось, под ними застрял песок, который при малейшем движении вгрызался в зрачки, а от яркого света появлялся рой красных пятен, которые долго метались внутри черепной коробки.

— Оставь, — примирительно ответила она, но мягкий жест ее обнаженной загорелой руки остался незавершенным. Рука застыла на полпути между накрахмаленной белой простыней и его горевшим в лихорадке лбом. Михал в упор глядел на нее совершенно сознательным взглядом.

— Мне снилась сегодня смерть, — тихо сказал он, словно самому себе. — Не такая — с косой на плече, какой в деревне пугают детей. У нее было лицо молодой женщины, почему-то знакомое… Приятное, доброжелательно улыбающееся лицо. И было совсем не так уж страшно то, что она должна была со мной проделать. Забавно, — он неуверенно улыбнулся, — что в нас, закоренелых атеистах, все-таки живет капля иррационализма. И это особенно чувствуется, когда у нас что-то не получается и все испробованные методы познания судьбы подводят. — Он замолчал на минуту, но Катажина не воспользовалась паузой, чтобы оторвать его от этих мыслей. — Ну вот, ты меня и заполучила, — повторил он, — так или иначе, а я уже из этого не вылезу.

Он опять прикрыл глаза, проваливаясь в этот странный, уже третий день длящийся сон, во время которого краткие минуты глубокого, укрепляющего сна перемежались с долгой, тяжелой дремой. И хотя он остался на границе сна, к нему начинало смутно прорываться сквозь дрему сознание того, что с ним происходит.

— Из чего? — спросила она, прерывая неестественно затянувшееся молчание.

— Из того, что меня связывает с тобой, — ответил он быстро, словно эти слова уже были приготовлены и он только ждал сигнала, чтобы произнести их. — Когда-то я только об этом и мечтал, а теперь, когда это произошло, моя радость перемешана с ужасом.

— Как я должна это понимать? — Она безотчетно погладила его по лицу.

— Я и сам не знаю, — вздохнул он и на момент оживился, пытаясь освободиться от парализующего воздействия психического напряжения, которое прочно сковало его, как только к нему вернулось сознание. — Иногда мне кажется, что я вообще никуда не гожусь. И дело не только в моем состоянии, в нежелании переломить в себе что-то, навести порядок в голове… Но я не ответил… Я здесь целиком в твоей власти. Конечно, есть еще и ординатор и директор. — Он горько улыбнулся. — Однако я рассчитываю только на тебя, хотя ты говоришь, что они делают все, что им положено, и делают хорошо.

— Ты должен рассчитывать и на себя, — подсказала она ему.

Он отвернулся к стене и начал бездумно разглядывать ее. Снова наступило длительное, гнетущее молчание, которое ему не хотелось прерывать. Она понимала это и не пыталась вызвать его на разговор.

— Ну иди уже, — наконец сказал он тихо. — И не морочь себе голову из-за меня. Я такой же пациент, как сотни других. — Спасибо и за то, что вы постарались поместить меня в изолированной комнате.

— Я уже закончила дежурство, — пояснила она, понимая его. — Постарайся заснуть.

— Это все равно, как если бы ты сказала: «Постарайся выздороветь, постарайся владеть собой, постарайся вести себя как мужчина».

— У тебя сегодня неважное настроение, Михал.

— Точно, — признал он. — Препаршивое, честно говоря. Я здорово надоел самому себе. Понимаешь? С меня хватит этого бесконечного разговора с самим собой.

— Вечером я еще забегу, ладно? А ты все-таки постарайся заснуть.

— Опять ты за свое. Сегодня здесь была Эльжбета.

— И что?

— Ничего. Это-то и есть хуже всего. Три раза я начинал говорить с ней, но эти ее ничего не понимающие глаза, эта святая наивность… Я просто не мог. Жалость — чувство отвратительное, но, пожалуй, это все-таки была жалость… Или страх. Каким же я стал трусливым негодяем, если не способен взглянуть в глаза женщине, с которой был связан четырнадцать лет!

Когда за Катажиной закрылась белая дверь, он почувствовал себя очень плохо. Ему показалось, что страх, покинув место между ребрами, где таился до того, стал хватать его уже за горло.

— Значит, ты все-таки меня заполучила, — говорил он Катажине, хотя ее давно уже не было в палате. Он повторял эти слова, как заклятие, но лишь теперь, на границе сна и яви, он понял, что это правда, что слова эти подтверждают акт уже необратимый, хотя до его полного осуществления еще очень далеко, и что труднее всего ему будет переступить через Эльжбету, через ее отчаянье, слезы и страдания. Однако он знает, что попытка обойти это рано или поздно закончилась бы катастрофой.

От гостиницы до городского Совета в старой ратуше было всего несколько шагов. Именно это составляло одно из немногочисленных достоинств городка: все было рядом! Валицкий миновал газетный киоск, парикмахерский салон, в распахнутых дверях которого стояли и курили со скучающими минами две размалеванные девицы. Он успел еще бросить взгляд на большой матовый шар, висевший над рестораном, и вот уже перед ним высокие двери из темного дерева со стальными, проржавевшими оковками. Он нажал на бронзовую, в форме листа, дверную ручку и оказался на узкой, крутой лестнице, куда свет попадал, с трудом просачиваясь из высоко расположенных потолочных окон, заросших грязью и паутиной. Взбежав на второй этаж, он нашел дверь с нужной надписью.

В комнате сидели две женщины за письменными столами, третья стояла у окна и разглядывала что-то на улице. Он спросил, где может увидеть председателя, сразу добавив, дабы повысить интерес к своей персоне, что он — представитель «Газеты». Это вызвало лишь понимающие взгляды, которыми обменялись между собой женщины. Наконец после сложных объяснений они направили его к секретарю горсовета, но мины их не предвещали ничего доброго: «Сделать он для тебя ничего не сделает, но если у тебя много времени, поговорить с ним, конечно, можно».

«Ну и заразы, — подумал Валицкий. — Интересно, что они вытворяют, если сюда забредет ненароком простой мужик или баба из деревни. Нет уж, всех этих чинуш — в один бы мешок да в воду, другого средства против них я не вижу».

Секретарь горсовета был молодым парнем, лет около тридцати, с худым, пожелтевшим лицом. Выпуклые глазные яблоки, еще увеличенные стеклами очков, свидетельствовали о сильной близорукости. Лишь услышав «добрый день» Валицкого, он поднял голову, до того спрятанную за раскрытой газетой.