Вильгельм Мах - Польские повести

— Я ему ничего плохого не сделал! Наоборот, может, даже спас его от чего-то гораздо худшего.

— Им этого всего не объяснишь.

— Ладно, спи. Это не важно. Умный сам поймет, а из-за глупых я не собираюсь волноваться.

— С тех пор как мы приехали сюда, ты стал совсем другим человеком. И зачем тебе это было нужно? — Голос ее задрожал.

— Ну, чего ты мучаешься! Знаешь ведь, что у меня совесть чиста и никакой подлости я не сделал. А это самое главное.

— Лучше всего нам было в Грушевне, — твердила она свое, — когда ты был учителем. Я была тогда такая счастливая. И ты тогда по-настоящему меня любил.

— Я и теперь тебя люблю, глупенькая. — Собственные слова вдруг ошеломили его — он понял, что не обманывает Эльжбету, как не обманывал и Катажину! Просто он любит их обеих сильной, здоровой любовью, любит в каждой из них что-то другое, и только такое чувство дает ему ощущение полноты жизни. Но тут же он понял и другое: все это мечты человека, который теряет почву под ногами и отчаянно ищет аргументы в свою защиту.

— Быть может, — ответила Эльжбета уже спокойнее, — но я предпочитаю любовь тех лет и жизнь тех лет.

— Жизнь тех лет! Да я бы уже давно спятил, если б сидел там! Я современный человек, а это значит, что я нуждаюсь в жизни, движении и хочу доказать людям и себе, кто я. Я хочу жить как мужчина, а не как пенсионер. Наконец, не забывай, что я член партии и должен делать все, чтобы люди, с которыми я захотел соединить и соединил свою судьбу, уважали меня и доверяли мне. А ты тут вздыхаешь по юношеским романам, по полям и лесам, по голубому небу и так далее…

Однако спустя минуту, когда Эльжбета молча уткнулась лицом в подушку, он повернулся к ней, перевернул ее на спину и, почувствовав, что лицо ее мокро от слез, начал целовать его долго, жадно, не помня себя. Ему показалось, что вернулось прежнее время, когда они была молоды, и что они снова стали единым целым и нет такой силы, нет такой превратности судьбы, которая могла бы разлучить их.

— Все еще будет хорошо, Эля, — то и дело повторял он. — Вот увидишь, только не мучай себя этим, будь терпеливой. Все как-то отстоится, уляжется. — И уже сам не знал, то ли успокаивает ее, то ли обманывает самого себя.

Дорога в Н. повторяется слишком часто, хотя он не уверен — действительно ли это дорога в столицу воеводства или только похожая на нее дорога в никуда. Все эти леса, поля и цепочка деревушек, может быть, просто давно запомнившиеся детали, которые врылись в память и направляют его воображение к месту, где, как ему кажется, все должно разрешиться. Конечно, это ему только кажется, потому то решение зависит исключительно от него.

Михал Горчин понимает, что, желая сказать хотя бы одно слово так, чтобы оно было правдивым и в то же время понятным, он должен сказать о себе все, с самого начала своего пребывания в Злочеве. Но в его затемненном сознании, в этом его тяжелом, балансирующем на краю жизни и смерти сне, сейчас проносятся только какие-то картины, только какие-то фрагменты цветных полотен, широких панорам и вырезанных из кости миниатюр.

Прежде чем перейти к личным делам, он должен начать с дел более общих. Ответить на вопрос: «Что ты сделал для Злочева и его людей?» Но тут же рождаются новые вопросы, которые вовсе не были попыткой бежать от предыдущего, хотя и могло бы такое показаться: «А что составляет задачу политического деятеля? Какова его роль? Какие задачи он должен выполнить?»

Горчин задавал себе эти вопросы многократно и всякий раз с одинаковым результатом, без однозначного ответа. Он понимал, что эталонов облика партийного деятеля не существует, и пытался определить это для себя в практической деятельности. Он хотел своим поведением показать: вот образец отношения члена партии к жизни, к деятельности, к труду.

Но при этом Михал Горчин испытывал все большие внутренние противоречия, его обычное человеческое «я» спорило с требованиями, которые он сам ставил образцу идеального партийного деятеля. Все, что было в нем индивидуального, постепенно начало усыхать, обретать рахитичные формы, а то и вовсе отмирать, оставляя в душе пустые, ничем не заполненные места. Но такое насилие над его «я» вызывало в нем ответную, здоровую реакцию, бунт против обезличивания. В результате это приводило к недовольству собой и своей работой, вызывало ощущение, будто жизнь чего-то недодала ему. Внешне он мирился со всем этим, но временами бунтовал и тогда вновь обретал равновесие, однако оно было шатким, и каждый новый толчок извне мог стать для него сокрушительной катастрофой.

Такой катастрофой и стала Катажина, первая женщина в его жизни, которая не только ошеломила его своей красотой, но и очень быстро оказалась его равноправным партнером. Она беспощадно напомнила ему, что стремление оставаться партийным деятелем, до конца преданным своему делу, и жажда маленьких собственных радостей и волнений — взаимоисключаются.

Михал стал все чаще задумываться, как бы задерживаться на полушаге и с тревогой оглядываться назад, на свои последние четырнадцать лет, отмечая при этом с отчаянием, как много достойного внимания он упустил или просто не заметил, удовлетворяясь лишь тем, что было связано с осуществлением его цели. А шел он к цели всегда как бы в шорах, которые надевали на него люди, передававшие его из рук в руки, точно палочку в бесконечной эстафете.

Благодаря Катажине он сумел взглянуть на себя совсем другими глазами, с удовлетворением отмечая роль, которую играл, и особенно стиль своей игры. Он начал замечать разницу между тем, что застал, приехав сюда, и тем, что сделал, а прежде всего между тем, что сделал, и тем, что мог бы сделать, если бы использовал все возможности злочевского общества. Он впервые смотрел на себя и свою деятельность критически и постепенно обретал умение отойти на должное расстояние, с которого становилось видно все: свет и тени, все глубокие и все мелкие трещины в здании, которое до сих пор он строил с глухим упорством.

Однако против некоторых упреков он яростно возражал.

— Это не я жесток, пойми, — убеждал он Катажину, — они сами ответственны за свою судьбу, они сами загнали себя в тупик. Мог ли я их вывести из этого тупика? Не знаю. Во всяком случае, я пытался это сделать. И, прежде чем ударить, я предупреждал, подсказывал, защищал их от самих себя… В конце концов меня сюда прислала не Армия спасения в качестве проповедника. Конечно, я недооценивал Бжезинского, это факт. И Цендровского, может быть, я напрасно восстановил против себя, не посчитавшись с его самолюбием. Я слишком подозрительно относился к тому, что они пытались мне подсказать, был слишком недоверчив и упрям, а это были одни из тех немногих людей, которые действительно имели в виду не только собственные интересы. Да, я понял это слишком поздно, забыл, что чем дальше в лес…