Вильгельм Мах - Польские повести

Он налил больше половины стакана. Выпил, громко глотая, до дна. Лицо его скривилось в гримасе отвращения, глаза наполнились слезами, он зажмурился и нервно вздрогнул, словно его пронзило током.

— Что за мерзость, — сказал он вслух. — Надо бы чем-нибудь запить… А, все равно. — Он налил еще полстакана и с отчаянием, закрыв глаза, вылил содержимое в глотку. Вкус водки, как ни странно, не был уже таким неприятным. Михал почувствовал мягкое, расходящееся по всему телу тепло и, поставив бутылку со стаканом на ночную тумбочку, лег в постель.

«Если она не вернется, я покончу с собой. Я без нее не смогу. Всю жизнь мне везло, но теперь счастье оставило меня. Я уже из этой истории не выкарабкаюсь невредимым… Жаль, что эти двое вытащили меня из реки». Одним махом он сбросил на пол стакан и бутылку. Звук бьющегося стекла принес ему временное облегчение. Он смотрел, как на ковре растет темное пятно, потом повернулся к стене и натянул на голову одеяло.

Он слышал, как за приоткрытым окном стучит дождь по цинковому парапету, как постукивает на ветру оконная рама и где-то вдалеке гремят неясные отголоски уличной жизни. Прежде чем оборвалось его сознание, он множество раз повторил один и тот же вопрос: «Что же дальше, Михал Горчин? Что же дальше?»

— Значит, ты все-таки не уехал, редактор? — Юзаля с улыбкой хлопнул Валицкого по плечу. Тот неохотно обернулся, явно злясь, что кто-то отрывает его от созерцания витрины. При виде Старика лицо его смягчилось, однако видно было, что он смущен этой встречей.

— Не уехал, — сказал Валицкий. — Решил остаться до конца. Слишком уж много я знаю об этом деле.

— А я, собственно говоря, ничего. Во всяком случае, ничего наверняка.

— Это хорошо… это нормально, — поправился Валицкий. — Потому что такие дела не должны касаться руководителя комитета партийного контроля. Ведь это очень интимная история, понимаете, — добавил он уже несколько раздраженно, а затем, сунув руки в карманы и раскачиваясь с пятки на носок, начал декламировать, глядя поверх головы Юзали:

Он запнулся.

— А, черт, дальше позабыл…

— О, как торжественно, — тихо рассмеялся Юзаля. — Декламируете мне стихи на улице. И притом ни на что не похожие. Вы, наверное, уже немножко того.

— Немножко, — признался Валицкий. — Ужасный городишко, я тут точно алкоголиком стану, — деланно рассмеялся он. — А остался я потому, что хочу увидеть Горчина. Просто посмотреть ему в глаза, даже сам не знаю толком зачем, но я должен это сделать. Только это и мешает мне сейчас сесть в машину и навсегда укатить отсюда. Ноги моей не будет в Злочеве. Никогда! Даже если какая-нибудь местная гражданка вздумает родить сразу пятерых сыновей или если кто-нибудь совершит здесь преступление столетия… Я, дорогой товарищ председатель, переехал в Н., чтобы начать наконец спокойную жизнь, и ни в какие истории впутывать себя не позволю, черт бы все это побрал!

— Кажется, заправляясь, вы слегка переборщили, если учесть, что теперь еще утро, — спокойно заметил Юзаля, как будто резкость Валицкого вообще не дошла до него. — Я еду в село Осины. Хотите немножко проветриться? Тогда милости прошу.

— Нет, спасибо. Лучше пошатаюсь по городу. Я сегодня очень не в форме, будем считать, что я взял себе отпуск. — Валицкий пожал председателю руку и, словно опасаясь, что тот будет настаивать на совместной поездке, быстро пошел вперед.

Какой-нибудь час назад он посадил Катажину в автобус. Пассажиров было немного. Уложив багаж, они вышли на остановку — в Злочеве автобус стоял долго, около двадцати минут. Пассажиры рассматривали их с удивлением и весьма бесцеремонно, даже бешеный взгляд Валицкого никого не заставил отвести глаза.

«Нечего сказать, устроили мы им здесь представление… Сейчас вскочу в этот окаянный ящик и пристукну кого-нибудь, ишь ты, вытаращились, сволочи… А с другой стороны — она тоже могла бы взять себя в руки…»

— Почему вы плачете? — Он сердито вытащил платок и начал вытирать ей лицо.

— Не надо меня провожать. Зачем вам на все это смотреть? Зачем вам видеть эти глупые слезы?

— Еще раз говорю вам: вы делаете огромную глупость! Нет, не просто глупость, а страшную ошибку! Нет, нет, я не могу вас понять, хотя иногда восхищаюсь вами. Видно, я в свои тридцать лет еще не дорос до понимания таких вещей.

— Я не могу, — повторила она уже в который раз. — Не могу.

— Порвите билет и возвращайтесь домой.

— Да мне и некуда, — улыбнулась она сквозь слезы. — Я предусмотрительно ликвидировала свою квартиру.

— У вас же здесь родители, нормальный семейный дом!

— Но у меня с ними нет ничего общего. Конечно, они любят меня по-своему, но сейчас благодарят бога, что я уезжаю. Я внесла в их жизнь столько волнений, а они хотят покоя… Знаете, я вас даже полюбила за эти несколько дней, — вдруг переменила она разговор. — Интересно, почему это: чужому человеку ты вдруг все о себе рассказываешь, а другу и хотел бы, да не можешь выдавить из себя ни слова.

— Я всегда говорил, что вы зря мне доверяете. Помните, там, в парке… Впрочем, я догадываюсь о причине вашего доверия.

— И уверены в правильности своей догадки?

— Уверен. Вам хотелось бы, чтобы я все это повторил ему… Отчего вы молчите?

— У меня не было таких намерений.

— Верю, но так получилось. И если хватит сил, я, может быть, попробую.

— Вон кондуктор идет, — сказала она с облегчением и вдруг судорожно схватила его за руку. — Спасибо за все. Поступайте как знаете, спасибо…

— До свидания в Н.! — крикнул он ей вслед, когда она уже стояла на ступеньке автобуса. — Мы еще как-нибудь поговорим.

Автобус сделал круг по площади. Валицкий поднял было руку прощаясь; но тут же сунул ее в карман. Неподвижное, бледное лицо Катажины исчезло, словно его сдуло ветром, автобус свернул в боковую улицу.

Он повернул к парку, не отдавая себе отчета, куда идет, какая-то сила тянула его к месту вчерашнего разговора. Он уже знал, что сегодня не уедет из Злочева, что он должен ждать.

В парке он сел на скамейке на солнышке. Вот уже сколько лет, работая журналистом, он постоянно сталкивался с человеческими судьбами, наблюдал разные их повороты, был свидетелем успехов, крупных побед, малых и больших трагедий, тихих и жалких человеческих поражений. Однако никогда, сочувствуя или завидуя им, он не давал воли своим собственным чувствам, не позволял себе сопереживать, как это произошло теперь. И, упрекая себя за это, он в то же время испытывал какое-то тихое удовлетворение от того, что не утратил способности ощущать боль другого человека, как свою собственную. Прикрыв глаза, он сонно размышлял о предстоящей встрече с Горчиным, вернее, о том, нужна ли эта встреча, взвешивал все «за» и «против», пока его не одолела дремота.