Вильгельм Мах - Польские повести

Постучав в ее дверь, он некоторое время ждал ответа, знакомого шороха шагов в коридоре, затем постучал снова, несколько раз дернул дверную ручку, подождал, опять постучал, наконец изо всей силы замолотил кулаком, от чего дверь загудела, как барабан.

Лишь когда открылась дверь за его спиной, он обернулся и увидел немолодую полную женщину, которая торопливо застегивала на последнюю пуговку вязаную кофту.

— Чего это вы так дубасите? — спросила она. — Там никого нет.

— Но ведь здесь живет доктор Буковская.

— Жила. Вчера она уехала в Н.

— То есть как это?

— А вот так, очень просто. Продала свою мебель и выехала отсюда. Я как раз шкаф у нее купила, вполне приличный и недорогой. Может, вы тоже насчет мебели? Тогда опоздали, милый человек.

Лестничная клетка закружилась у него перед глазами. Он почувствовал, как все в нем обрывается, на глаза, точно тяжелая, мокрая тряпка, опустилась знакомая ему по больничным снам темнота, ноги обмякли. Он тяжело оперся о косяк, чтобы не упасть. Это продолжалось какую-то долю секунды, но женщина, должно быть, заметила бледность его лица и то, что у него дрожали руки, а глаза внезапно стали мутными и отсутствующими.

— Вам что, дурно? — спросила она, но тут женская заботливость взяла верх над любопытством. — Сейчас принесу воды.

Михал сел на ступеньки, свесил голову на колени. Ему уже было все равно. Он даже не чувствовал стыда оттого, что тело его так беспомощно. Он не был подготовлен к такому удару. Женщина сунула ему в руку кружку с водой, он отпил большой глоток, вода была холодная, с известковым привкусом. Михал открыл глаза. Лестничная клетка по-прежнему дрожала, точно пейзаж в утреннем, полном тумана и солнца воздухе. Это мрачное, затхлое помещение, где на всех дверях чьей-то неловкой рукой было выписано «К. + М. + В» [5] Знак, который католики пишут в праздник трех волхвов (заглавные буквы их имен: Каспер, Мельхиор, Валтасар). , и число, это несчастливое число, которое он уже больше никогда не сможет забыть, — все внезапно рухнуло куда-то.

— Извините, — сказал он спустя минуту. — Высоко здесь. Сердце у меня сдает.

— Такой молодой человек! — удивилась женщина. — Значит, вы не за мебелью…

— Нет. Спасибо за воду. — Он протянул ей кружку и, опираясь о перила, начал спускаться вниз. Шел медленно, то и дело останавливаясь, в голове у него по-прежнему была пустота и медленно, больно пульсировало в висках.

«Сбежала, когда все уже решено так, как она хотела, когда я сделал этот дьявольски трудный шаг, сжег за собой все мосты, поставив все на одну карту… Почему она так поступила? Без единого слова, хоть бы письмо оставила какое-нибудь, хоть бы несколько фраз, как Эльжбета… Ведь она сама этого хотела. Почему же, почему? Не понимаю».

Ветер и холод подействовали на него оживляюще. Он немного постоял у тротуара, равнодушно рассматривая прохожих. Иногда какое-то лицо казалось ему знакомым, чей-то взгляд с любопытством задерживался на нем. Дождь все усиливался. Наконец Михал сел в машину.

— Домой, — сказал он водителю, не дожидаясь вопроса. Он знал, что в таком состоянии не может показаться в комитете, а уж тем более нормально работать и беседовать с ожидающим его Юзалей. Он закрыл глаза, его одолевала сонливость, трудно было пошевелиться, точно после чрезмерного усилия. Постепенно его охватывало чувство, близкое к безразличию.

— Давай-ка все-таки подъедем к комитету, Болек. — Он вдруг переменил решение. — Принесешь мне все письма на мое имя.

Он закурил, чтобы сократить мучительное ожидание и не думать, что может выйти из комитета кто-нибудь, у кого будет к нему дело и кого он должен будет отослать к заместителю, с которым с самого начала не находил общего языка. Когда они наконец двинулись дальше, он с облегчением вздохнул.

— Вы все еще плохо себя чувствуете, товарищ секретарь? — спросил Болек, и по тону его было ясно, что спрашивает он не из праздного любопытства, а действительно по-человечески озабочен состоянием товарища, который ему нравится и к которому он привязан.

— Это видно? — Горчин неуверенно улыбнулся.

— Да, мы все очень беспокоились в комитете, когда услышали про вас. А что все-таки случилось?

— Да ничего не случилось, — сказал Горчин. — Просто я неудачно нырнул и повредил черепушку. Но меня не так-то легко прикончить, милок.

— Это-то я знаю!

— Что ты, Болек, знаешь… Честно говоря, мало я с тобой до сих пор разговаривал. Куда ты только не возил меня, по всем углам воеводства катал, и в будни, и в праздники, и днем, и ночью… И никогда ни о чем не спрашивал.

— А я здесь не для того, товарищ секретарь, чтоб вопросы задавать или слушать, о чем говорят пассажиры. Я за рулем сижу.

— Я знаю, ты малый что надо, на тебя можно положиться.

— А иначе не прослужить бы мне в комитете пятнадцать лет за рулем… Говорят, этот Юзаля из воеводского комитета по всему уезду рыщет, все кверху ногами переворачивает. Я и его несколько раз возил, так он рта не раскрыл, старый молчун. Ценит свои слова, как злотые.

— Черт с ним, пусть рыщет.

— Ясное дело, за то ему и платят. Наверно, опять какие-нибудь сволочи на вас жалобу накропали.

— Я уже привык к этому, мил человек. — Горчин рассмеялся. — Такова уж их и моя паршивая судьба. Мы с ними одной веревочкой связаны.

Ни с того ни с сего к нему вернулась прежняя его уверенность в себе, хотя не принимать во внимание факт, что в уезде находится руководитель воеводского комитета партийного контроля, было бы по меньшей мере глупо.

Однако уверенность эта тут же оставила его, как только он оказался в своей квартире. С минуту он оглядывался по сторонам, не зная, что с собой делать. Наконец начал раскладывать диван-кровать, медленно, старательно. Затем снял с себя костюм и надел пижаму.

«Надо лечь и заснуть, чтобы поскорее прошел этот день, а завтра — с головой в работу, там уже наверняка полно дел, которые ждут моего возвращения. Надо будет исправить и то, что этот старик успел здесь наворотить… Завтра, — он вдруг плюхнулся на диван, так сильно забилось у него сердце, — я сяду в автобус и поеду в Н., за Катажиной. Я не я буду, если не привезу ее сюда. — Он невольно сжал кулаки, точно собирался сию минуту совершить этот решающий шаг. — Привезу ее, хоть бы мне пришлось весь мир перевернуть кверху дном».

Он подошел к буфету. На нижней полке среди стаканов и рюмок стояла бутылка водки. Он купил ее несколько месяцев назад и теперь уже не помнил, по какому поводу. Вытащив бутылку, он выбил ладонью пробку — не хотелось идти в кухню за штопором.

«Никогда в жизни еще не пил один, — вздрогнул он. — Но говорят, помогает забыть… Нет, это не для меня. Не думать — да, это уже звучит лучше. Хоть несколько часов не знать, что с тобой происходит…»