Вильгельм Мах - Польские повести

— Спокойной ночи, — тепло улыбнулся Юзаля. Вся эта речь не произвела на него ни малейшего впечатления, ему, очевидно, было достаточно одного слова, которое он сразу услышал в бессвязном лепете журналиста. — Я рад, что ошибся в вас сначала… При хорошем руководстве из вас вышел бы неплохой партийный работник. Спокойной ночи. — И, пожав Валицкому руку, он слегка подтолкнул его в сторону темного коридора.

Его разбудил звонок телефона. Не открывая глаз, он нащупал рукой трубку и приложил ее к уху. Трубка была скользкая и холодная.

— Валицкий, слушаю, — пробормотал он. Голова у него трещала от боли, гнездившейся где-то в глубине черепной коробки.

— Я жду вас уже двадцать минут. — Он узнал раздраженный голос Катажины, доносившийся издалека. — Ведь вы так хотели со мной увидеться… Что это все означает?

— Действительно хотел, — почти простонал Валицкий. — Но у меня уже пропала охота.

— Как? — Она не то не поверила, не то не поняла его.

— А так. Плевать мне на все.

— Минуточку, уважаемый. Теперь я хочу с вами поговорить.

— Клянусь вам, это дело меня уже не интересует! Как только я немножко приду в себя, я тут же сажусь в машину, только вы меня здесь и видели. И впредь буду стараться объезжать эту дыру стороной.

— Давайте не будем обсуждать сейчас будущее. Через полчаса я доберусь до парка, и будьте любезны ждать меня там возле памятника советским воинам. — Она бросила трубку.

«Что за женщина! — Он уже окончательно проснулся. — Ничего не поделаешь, придется встать. Такая как возьмется, сам дьявол ей не помешает довести дело до конца. Да, надо встать, не то она, того и гляди, сюда заявится. И будет еще один скандал».

Валицкий тяжело поднялся с кровати и, с трудом продрав запухшие глаза, поглядел в окно. Погода была отличная, комната хотя и выходила на север, вся была залита веселым светом, а сквозь широко открытое окно врывался свежий утренний воздух. Валицкий потянулся, широко раскинув руки, так что затрещали кости, и зевнул во весь рот, чуть не вывихнув челюсти. Затем, пошатываясь, подошел к столу, включил радио, закурил. Но после первой же затяжки голова у него закружилась, к горлу подступила тошнота. Он с отвращением смял и бросил в пепельницу сигарету. Вытащив из шкафа полотенце, перебросил его через плечо и, все еще нетвердо держась на ногах, двинулся по коридору к умывальнику.

Две кабины, выложенные голубым кафелем, были свободны. Он зашел в первую и пустил сильную струю воды. Только сейчас он заметил, что в пижаме, и разразился громким смехом, который отдавался могучим эхом среди стен пустой в это время умывальни. Так он смеялся, громко и бессмысленно, пока струя холодной воды не привела его в чувство. Лишь тогда он снял пижамную куртку, намылил мускулистое, загорелое тело и начал старательно мыться.

Однако стоило ему вернуться в комнату, как похмелье снова дало о себе знать: болела голова, пересохло в горле. Эти ощущения были ему знакомы не с сегодняшнего дня, но он все время крепко держал себя в руках и сейчас был несколько озадачен своим состоянием, оно застало его врасплох. Он торопливо надел рубаху и светло-бежевый костюм из тонкого материала. Проходя мимо комнаты Юзали, он машинально нажал на ручку двери, словно не помнил вчерашнего разговора в коридоре. Дверь была заперта, а ключ висел внизу, у дежурного, на своем месте, под тринадцатым номером.

— Вы вчера неплохо развлеклись, пан редактор, — сказал дежурный. — Эта дама хотела пойти за вами, но я ее не пустил, ну и устроила же она мне здесь скандал! Хорошо, что ее снимают, где это видано, чтобы так себя вести!

— Ох, друг, ты сам не знаешь, как ты меня выручил. Вот, пожалуйста, это тебе за заботу. — И он положил перед дежурным двадцатизлотовую бумажку, не обращая внимания на его удивленный взгляд.

Вчера после разговора с Юзалей Валицкий почувствовал себя плохо и вернулся вниз. Венцковская сидела одна за столиком, подпирая голову руками, и, кажется, плакала. Валицкому стало жаль ее, как бы там ни было, по отношению к нему она держала себя вполне прилично. Увидев его, она очень обрадовалась, хотя потом пыталась упрекать за слова, сказанные на прощанье. Недоразумение между ними закончилось тем, что они выпили еще одну бутылку вина. Последующих он уже не помнил, к ним подсели какие-то люди, с которыми он вступил в беспорядочный спор, спор перешел в ссору. Как сквозь туман, помнил он их лица, смех, поднятые вверх рюмки, общий круг, которым они опоясали танцевальную площадку…

«Да, вчера я тут действительно набедокурил… как пьяный заяц в капусте. Что это на меня напало — наговорил людям дерзостей, чуть до драки не дошло, хорошо еще, что я снова не полез к Юзале… И с чего это вдруг такая тоска на человека нападает! Остатки совести, былых стремлений… Еще раз попробовать все сначала, по-своему, хочется… Ведь я себе не это обещал, когда переезжал в Н. Пора остепениться, я уже не юноша, как-никак тридцать лет стукнуло…»

Он оживился лишь при виде небольшой вывески молочного бара. Войдя в бар, он заказал большую кружку кислого молока. От неубранной со стола грязной тарелки его начало тошнить, сама мысль о еде была ему противна. Он быстро проглотил содержимое фаянсовой кружки и попросил вторую порцию. Девушка, сидевшая в кассе, точно под стеклянным колпаком, приглядывалась к нему с иронической улыбкой.

Из бара он вышел уже в другом настроении. Сигарета снова обрела свой старый добрый вкус. Валицкий купил газету, но сложил ее, не читая, и свернул в улицу, ведущую к городскому парку.

Он издалека увидел высокую и тяжеловатую фигуру памятника. Подойдя ближе, с удивлением заметил, что Катажина уже сидит на скамейке и спокойно курит. Его смутил ее хмурый взгляд, но он отважно направился к ней, даже ускорил шаг.

— Мне в последнее время ничего не удается, — сказал он вместо приветствия и поцеловал ей руку. — Извините меня.

Она пожала плечами и внимательно взглянула на него. Следы ночи были весьма заметны на лице Валицкого, и он стал искать сигарету, чтобы как-то скрыть обычно несвойственное ему смущение.

— Я голодна, — сказала вдруг Катажина. — Здесь неподалеку есть маленькое летнее кафе. Пойдемте туда.

— У меня совсем нет аппетита, — слабо улыбнулся он. — Но, может быть, ваш пример вдохновит меня.

Они медленно пошли по направлению к кафе. Лето было в разгаре, травы поблекли, цветы давно утратили весеннюю свежесть и яркость красок, побурели листья на деревьях. Солнце припекало все жарче. Тишину нарушало только далекое, приглушенное стеной деревьев урчанье грузовика, который ехал по прилегавшей к парку улице.

Стефан с трудом удерживался от соблазна взять Катажину за руку и сказать ей что-нибудь приятное, что-нибудь такое, что поддержало бы ее, вышло бы за рамки обычных, банальных фраз. Он чувствовал, что в этой женщине созрело какое-то трудное решение, что ей неудержимо хочется поделиться с ним, чужим человеком, своими мыслями, открыться ему, чтобы любой ценой прервать ширившееся вокруг нее молчание, которое она уже была не в силах вынести.