Вильгельм Мах - Польские повести

— Ты всегда так выпендриваешься?

— Всегда. Ведь это моя профессия, мне за это платят…

Он не успел до конца изложить свои воззрения, потому что снова начал играть оркестр, и от соседнего столика подошел молодой человек, который пригласил Венцковскую танцевать. Она согласилась сразу же, без всякого жеманства, довольная успехом, которым пользовалась в этом зале.

Валицкий со скучающим видом разглядывал танцующих. В какой-то момент он встретился взглядом с Буковской, которая непринужденно смеялась над чем-то, но под его взглядом ее улыбка соскользнула с губ, как спугнутый мотылек. Он ткнул только что закуренную сигарету в пепельницу и направился к ее столику. Некоторое время она и ее спутник удивленно рассматривали его. Наконец мужчина, сопровождавший Катажину, поморщившись, кивнул в знак согласия. Валицкий и Катажина смешались с толпой танцующих.

— Извините меня, — сказал он не тратя времени, потому что оркестр играл уже вторую мелодию. — Но я безрезультатно ожидал вашего звонка.

— В последнее время у меня столько дел…

— Да уж я вижу, — съехидничал он.

— Ничего вы не видите и даже острить разучились. — Она все-таки оправдывалась. — Ко мне приехал знакомый из Н., должна же я как-то развлекать его.

— А некий редактор Валицкий пусть умирает с тоски.

— Вот именно. Я тоже кое-что вижу, это называется умирать с тоски!

Оба рассмеялись.

— Ох, этот Злочев. Он так странно на меня действует. Я здесь всего несколько дней и уже хотел бы, чтобы все девушки в этом городе принадлежали мне.

— Ну знаете ли, в размахе вам не откажешь, — рассмеялась Катажина.

— Хуже только с осуществлением моих планов… Все-таки мы должны с вами договориться о встрече, — сказал он серьезно. — Я сейчас немножко «под газом» и веду себя, как студент, но мы действительно должны встретиться.

— Как это — должны?

— Пожалуйста, не думайте, что это опять какое-то заигрывание. В моей профессии считается, что для достижения цели хороши все средства. И я так считал. Я уже был и рабочим в госсельхозе, и торговым агентом, и нищим, собиравшим милостыню, и милиционером, — и все только затем, чтобы узнать п р а в д у. Или, по крайней мере, приблизиться к ней… Однако я чувствую, что с вами такой номер не пройдет. Я хочу поговорить с вами о… Горчине. И, пожалуйста, не делайте такого удивленного лица. Я не веду никакой игры и от вас требую того же.

— А по какому праву вы вообще можете от меня что-нибудь требовать?

— У меня нет никакого права… Быть может, я просто хочу вам помочь.

— Мне? Не вижу необходимости. Я вообще не люблю, когда меня в чем-то выручают, а особенно когда это делают не спросясь. Тем более что мое пребывание в Злочеве — история, которая уже завершена… Симпатичный мужчина, с которым вы меня здесь видите, — друг моего отца. Он приехал с предложением, которое я приняла. В ближайшие дни я уезжаю в Н. и, по-видимому, насовсем.

— Это невозможно!

— Я, вероятно, лучше знаю, дорогой пан редактор.

— Действительно, не мне судить. Как каждый человек, я испытываю склонность к усложнению простых вопросов. Я рад, что для вас все это так просто и ясно.

— Вовсе и не ясно и не просто! — возмутилась она. — Я только сделала то, что считала нужным и правильным. Не знаю, какими побуждениями вы руководствуетесь; если хорошими — спасибо, если плохими, бог с вами. Это все, что я могу вам сказать.

— А жаль. Вам всем кажется, что журналист — это человек, который готов продать черту душу за материал, который он мог бы тиснуть на первой странице газеты. Жаль, что вы, интеллигентная и тонкая женщина, разделяете такую точку зрения.

— Перестаньте! Все это не имеет никакого отношения к делу. А что касается решений… то вопреки надеждам своих друзей перед лицом реальной угрозы человек выбирает самое простое решение.

— Итак, бегство. — Он заглянул ей в глаза, серьезные, темные.

Из стороннего наблюдателя, холодного и незаинтересованного, он вдруг превратился в защитника мужчины, которого еще недавно хотел уничтожить. Ее малодушие пробудило в нем желание защищать его, защищать вопреки своей воле, во имя мужской солидарности и какого-то тут же придуманного им принципа.

— Почему вы не возражаете мне? — Он сменил тон, в голосе его послышалась усталость, даже уныние. — Я понимаю, у вас есть право молчать, а я нахал, который лезет не в свои дела… Вы говорили о моих побуждениях. Я и сам их не знаю, скажу лишь одно: много человеческих тайн, раскрыть которые нам стоит столько труда, остаются в конце концов лишь в нашей памяти. И это дает нам радость, может быть, даже делает нас лучше. Мы терпим поражение в профессиональном смысле, зато выигрываем в человеческом.

— Завтра в девять утра я кончаю ночное дежурство, а сейчас возвращаюсь в больницу, мы забежали только выпить кофе. Если вы непременно хотите написать что-нибудь о работе злочевских врачей, что ж, пожалуйста. — Она улыбнулась. — К тому времени я совсем одурею, и вы, быть может, что-нибудь выжмете из меня.

— Спасибо за доверие, но дело действительно не в этом. — Он поцеловал ей руку, и некоторое время они танцевали молча. — Во всяком случае, я не буду вас спрашивать ни о чем, кроме того, что вы сами захотите сказать, — добавил Валицкий, когда оркестр перестал играть.

— Я вам верю. — Она как-то грустно и неуверенно улыбнулась.

— Откуда ты знаешь эту горчинскую шлюху? — У Венцковской было злое лицо, губы стиснуты, а глаза нервно блестели. — Вот уж точно сказал этот старик, ты здесь времени даром не теряешь.

— Как ты сказала?

— Может, ты ее защищать собираешься? Могу хоть на весь зал крикнуть, шлюха она и сука, потому что разбивает семью. Ей что, мало молодых мужиков в больнице? А то видали, гордая какая ходит, нос кверху, ишь принцесса нашлась…

— Я пошел. — Валицкий внезапно поднялся со стула. — Да отвяжись ты от меня наконец. — Он вырвал у нее рукав своего пиджака. — Я сыт тобой по горло — тобой, Злочевом, всем этим дерьмом… Счет оплачен. Спокойной ночи.

— Иди к черту! — крикнула Венцковская, но, когда он уходил, в глазах у нее блеснули слезы.

Проходя мимо номера Юзали, Валицкий дернул ручку двери. Дверь отворилась. Юзаля и его гость сидели в креслах за круглым столиком и курили, утопая в клубах дыма. Валицкого обескуражило присутствие Бжезинского, которого он не рассчитывал здесь застать.

— Я хотел бы сказать вам пару слов, товарищ Юзаля. Можно вас попросить?

Они вышли в коридор. Юзаля закрыл за собой дверь и оперся о нее спиной, держа в руке окурок сигареты.

— Что случилось, редактор? — спросил он спокойно.

— Завтра я уезжаю, — с трудом выдавил из себя Валицкий, — и больше я вам не помощник, ищите себе другого дурака, а мне неохота заниматься этим делом. Ничем мне неохота заниматься, — он слегка пошатнулся, но тут же выпрямился, — ни писать, ни ухаживать за глупыми бабами, а от «проработок» меня вообще тошнит. Даже мой толстяк не заставит меня приложить к этому руку. Пусть человек негодяй, пусть он последний сукин сын — так им и надо, значит, другого не заслужили! И вы, председатель, тоже плюньте на это дело. Они сами должны с ним справиться, а если не сумеют, пусть тогда покорно гнут перед ним спину. Я завтра уезжаю и дружески советую вам сделать то же самое. Дружески, потому что вы мне нравитесь… А теперь разрешите мне, милый человек, сказать вам «спокойной ночи».