Вильгельм Мах - Польские повести

Валицкий слушал ее монолог, удобно устроившись в соломенном кресле. Иногда ему казалось, что эта история может касаться кого угодно, только не этой женщины, которая говорит с таким спокойствием. (Следы первого стыдливого волнения давно исчезли.) Ее речь казалась ему слишком литературной, слишком старательно построенной, чтобы он мог принять ее за подлинную исповедь. Он пил уже третью рюмку сухого вина, ему все еще хотелось промочить пересохшее горло. В какой-то момент он снова почувствовал, что кресло под ним, терраса и часть парка с поляной, которая была видна отсюда, плавно покачиваются, а воздух перед глазами вздрагивает, — это были первые признаки слабеющего сознания.

Какие-то куски ее рассказа он пропустил мимо ушей, слышал только как бы эхо ее слов, тихое, спокойное, точно гуденье пчел. Лишь оживление или повышение тона заставляли его очнуться, и тогда он старался скрыть свое состояние, опасаясь, что окончательно оттолкнет от себя Катажину. Он хотел что-то сказать, возразить, много уже накопилось несправедливых утверждений, поспешных суждений, недобрых умалчиваний, но, вспомнив ее просьбу в начале разговора, продолжал покорно слушать, тонул в этом потоке слов, бурном, неудержимом, уже ничем не напоминающем холодного, казалось бы, изысканно-плавного начала ее монолога.

— Так вот, я бросаю все, хотя и на грош не уверена в правильности своего решения. И не называю это даже бегством, не пытаюсь вообще найти для этого подходящего определения, потому что не мне судить мои поступки… Меня волнует только одно — то, что Михал не поймет моего шага, не признает моего участия в этой трагедии, перечеркнет мое чувство и… самопожертвование. Он подумает, что ничего такого не существовало, что с самого начала я обманывала его и отступила, когда пришлось совершить решительный шаг. Это меня ужасает, только это. Для остального еще придет время. — Катажина сжала губы, наклонила голову и долго сидела так, согнувшись, пока не справилась с беззвучным рыданием, после чего снова подняла чистое, светлое лицо и продолжала говорить.

«Итак, первый шаг сделан», — думал Михал Горчин, стоя на высокой веранде злочевской уездной больницы.

День был холодный, сумрачный, сырость висела в воздухе, незаметные мелкие частички влаги оседали на волосах, лице и руках. Михал застегнул ворот спортивной рубашки. Ему было холодно, а грудь распирало от воздуха, которым он впервые за последние дни дышал свободно. Так постоял он еще немного, преодолевая нетерпение, охватившее его при виде городской окраины — района маленьких, односемейных домиков и адвокатских или докторских вилл, скрытых в садах и за высокой живой изгородью.

«Этот шаг я сделал уже там, — поправился он мысленно, — не вставая с больничной койки. Достаточно было одного-двух слов, все последующие были уже не нужны, ничего не могли изменить… Да еще эти несколько писем — в суд, Старику, — он почувствовал минутное облегчение, от того что последнее было еще у него в кармане, словно боялся до конца довериться бумажному посреднику, — и к старым, немногочисленным друзьям, рассыпанным по всей стране. Я уже сделал даже второй шаг, навстречу Катажине: формальное предложение. — Он с болью вспомнил разочарование, которое принесла ему та минута. — Должно быть, она была слишком измучена ожиданием, ведь она все время жила в неуверенности, не зная, какое в конце концов решение я приму. Да, я не раз говорил ей об этом, обещал, но что значат обещания… Наверно, этим и объясняется ее молчание — я-то ждал взрыва радости, а тут — этот ее отсутствующий взгляд, вялые жесты. А может, что-нибудь случилось за это время? — Он невольно вздрогнул. — Может, в ней все уже перегорело? Может, она разглядела во мне что-то, что ее оттолкнуло…»

— Да что это на меня напало? — сказал он почти в полный голос и сбежал по ступенькам к стоявшей у подъезда машине. Водитель дремал, опершись о руль, он постучал в окошко, тот даже подскочил от неожиданности и, открывая дверцу, приветствовал секретаря широкой улыбкой.

— Как поживаешь, Болек? — весело спросил Горчин, пожимая ему руку. — Соскучился я по тебе, чертяка ты этакий, и дал себе слово, что без тебя — никуда ни шагу.

— Вот именно, — подхватил довольный его похвалой водитель. — Очень это вам нужно было, товарищ секретарь, как зуб в ухе… Я-то для чего? Чтобы вас исправно возить повсюду… В комитет поедем или домой?

«Какой уж теперь дом, — кольнули Горчина слова водителя. — Несколько костюмов, стопка книг да еще какие-то мелочи, заберу их, и все».

— Да, домой, я возьму пальто. Дождь так и висит в воздухе.

Эльжбеты не было. В квартире был идеальный порядок. Входя в комнату, он заметил на столе конверт. Эльжбета коротким письмом без обращения сообщала о том, что уезжает в Грушевню. Ничего больше, словно все остальное оставляла на его усмотрение. На минуту ему стало жаль всего этого: двух уютных комнат, чистеньких и удобно обставленных, где все свидетельствовало о достатке и устоявшемся быте, старательно подобранной домашней утвари, даже ненужных уже мелочей и разного барахла, которым всегда обрастает каждое хозяйство. Он стряхнул с себя эти мысли и пошел в ванную, побрился, сменил рубашку. Взглянул на часы. Катажина должна быть в это время у себя дома или у родителей.

Он позвонил в комитет.

— Что нового? — спросил он секретаршу.

— Все в порядке, товарищ секретарь. Вот товарищ Юзаля хотел с вами увидеться.

— А чего ему надо? — Горчин нахмурил брови, визит председателя комитета партийного контроля во время его отсутствия показался ему чрезвычайно странным.

— Не знаю, но я могу попросить товарища Беняса, они несколько раз разговаривали, так что он, наверное, знает, в чем дело… И еще тут есть для вас несколько писем.

— Ладно, не надо. Я зайду попозже.

«Интересно. — Эта мысль не давала ему покоя. — В последнее время Юзаля с места не трогался, носа из воеводского комитета не высовывал. А может, на меня новые доносы поступили… Или Эльжбета поехала к Старику, и он так быстро отреагировал… Все возможно, посмотрим. Вот и не сгодились тебе, Михал Горчин, десять дней больничного, не будет у тебя отпуска. Сразу начинается третий раунд», — он печально улыбнулся, на этот раз без всякой уверенности в победе, столь свойственной ему обычно, и вышел.

— В комитет? — спросил водитель, откладывая газету.

— Нет, на улицу Окшеи. Только не торопись, я хочу посмотреть на город.

Михал открыл окно, хотя воздух, врывавшийся в машину, был холодным и его обдавало изморосью. Он рассматривал улицы, дома, магазины, мимо которых они проезжали, точно видел их заново, другими глазами.

— Остановись, Болек, у продовольственного магазина, — сказал он водителю, невольно краснея, хотя именно сегодня впервые должен был войти в ее подъезд иначе чем до сих пор — не тайком, как воришка, а как обычный жилец.